Ферми впал в отчаяние. Все серьёзные учёные теперь обвинят его в легкомыслии, в стремлении к шумихе. Особенно расстроила его заметка из Лондона: «Английские учёные воздерживаются от каких-либо выводов до получения дальнейших подробностей о работе академика Ферми, а до тех пор не считают возможным согласиться с предположением, высказанным сенатором Корбино». Как не походило это холодное вежливое недоверие на недавнее задушевное письмо Резерфорда!

Придя поздно домой, Ферми разбудил Лауру и чуть ли не со слезами в голосе прочёл ей злополучную заметку.

— Пусть Корбино печатает опровержение, иначе моя репутация погибла,— твердил он, бегая по комнате.

Ещё никогда Лаура не видела его таким расстроенным.

Корбино без охоты согласился отправить в печать совместное объяснение: «В публике распространилось превратное толкование выступления сенатора Корбино... Потребуется ещё немалое количество тщательнейших исследований, прежде чем получение элемента 93 можно будет считать доказанным... Главная цель наших опытов заключается не в том, чтобы получить новый элемент, а в том, чтобы изучить явление в целом».

Газетная шумиха не прекратилась, но зато теперь Ферми мог считать, что не имеет непосредственного отношения к трескотне о культурных достижениях режима Муссолини. Ферми всегда с недоброжелательством относился к фашизму, но в это время ещё считал, что учёный должен стоять в стороне от политики. Сейчас от него часто стали слышать язвительные замечания о порядках в Италии.

В одном Ферми ошибся. Он недооценил прочности своей научной репутации. Уважение к Ферми уже не могла поколебать газетная шумиха. С ним могли не соглашаться, но всякое исходящее от его имени сообщение прочитывалось со вниманием. Самые видные учёные мира начинали воспроизводить римские эксперименты у себя.

И, может быть, наиболее важным было то, что в Берлине, в великолепно оборудованном Химическом институте кайзера Вильгельма, известный радиохимик Отто Ган вместе со своей не менее известной помощницей физиком Лизой Мейтнер поставил тщательную проверку опытов Ферми. В Берлине орудовали не топорами и не грубыми кистями, здесь признавали лишь тончайшие ланцеты, здесь научные картины рисовались не толстыми мазками, а мельчайшими штрихами. Сугубо качественная оценка, которой по необходимости обходились римляне, вызывала усмешку у берлинских радиохимиков, они признавали лишь точные количественные определения. Не существовало другого института в мире, где были бы так тщательно разработаны методы определения микроскопических доз любого химического вещества. И Ганн, и Мейтнер некоторое время работали у Резерфорда — и великий англичанин не мог нахвалиться аккуратностью своих немецких сотрудников.

И если в споре с молодыми французами Жолио-Кюри Мейтнер оказалась неправа, то это отнюдь не поколебало её репутации в среде учёных. Что ж, парижанам повезло. Они поставили опыт так, что в ходе эксперимента появились и позитроны, и искусственная радиоактивность. А Мейтнер не нашла ни позитронов, ни искусственной радиоактивности по самой простой причине — в её опыте их не было. Не могла же она, в самом деле, утверждать наличие того, чего в наличии не существовало. Это и вправду было бы подобно вере в привидения. Нет-нет, если и могла быть где-нибудь распутана «урановая загадка», то только здесь, в Берлин-Далеме, в Химическом институте кайзера Вильгельма, в лаборатории профессора Отто Гана и его проницательной помощницы, его  верного друга — Лизы Мейтнер.

Но Ферми, хоть он и знал, что в Берлине приступили к тщательному воспроизводству его исследований, на время потерял интерес к урану. После газетной свистопляски ему захотелось отдохнуть подальше от лабораторного стола. Бег по коридорам с активированными пробами в руках на лето прекратился. Амальди и Сегре в августовском дождливом Лондоне поражали спокойных англичан своей живостью и быстротой в постановке опытов не меньше, чем поразительными результатами самих опытов, а «папа» «римской школы» умчался с Лаурой в двухмесячное путешествие по Южной Америке.

Вернулся он только к осени, с новыми силами и новыми планами. Эксперименты возобновились. И почти сразу же было совершено замечательное открытие, настолько важное, что оно вплотную приблизило наступление той новой эпохи, которая впоследствии получила наименование «атомная эра».

Неожиданно для экспериментаторов к загадкам активированного урана добавились загадки с серебром. Этот элемент среднего веса вдруг обнаружил норов. Он капризничал. Он от опыта к опыту менял свою активность, возбуждённую нейтронами.

— Нужно покончить с непостоянством серебра,— решил Ферми по возвращении из отпуска.

Некоторое время ушло на подготовку контрольного опыта. «Вскоре это чудесное, фантастическое, необычайное явление раскроет им свой секрет»,— с восторгом писал потом о времени, затраченном римскими физиками на подготовку опыта с серебром, Пьер Лятиль, биограф Ферми.

—  Какая странность! Ничего не понимаю! — воскликнул молодой лаборант Понтекорво, среди друзей больше известный под ласковым наименованием «этот щенок Бруно».

Понтекорво недавно закончил университет и был приглашён сотрудничать в группе Ферми. Он выделялся среди новых друзей не только молодостью, но и талантом экспериментатора. Контрольные опыты с серебром Ферми поручил ему.

—   В чём странность? Чего не понимаете, Бруно? — откликнулся Амальди.

18 октября 1934 года они производили опыты совместно.

—   По-прежнему сильно меняется активность серебра,— пожаловался Понтекорво.— И даже ещё сильнее, чем прежде. Третий раз измеряю — и каждый раз новые цифры!

—   По-разному облучаете серебро или тратите разное время на бег к счётчику, Бруно? Возможно, причина в этом?

—   Нет. Единственное, что меняется,— это место пробы в свинцовом ящике. Один раз я её ставил посередине, другие разы — в углу. Это я очень хорошо заметил.

— Повторим измерения,— предложил Амальди.

Проба представляла собой серебряный цилиндр, внутрь которого вставили источник нейтронов — запаянную стеклянную пробирку, содержащую смесь порошка бериллия с газообразным радоном. Пока шло облучение, проба запиралась в свинцовом ящике, чтоб уберечь экспериментаторов от радиоактивного излучения.

Амальди убедился, что облучённая проба и вправду становилась активней, когда её перемещали с середины ящика в угол. Наблюдение Понтекорво подтверждалось.

—   Надо информировать папу,— решил Амальди. Ферми беседовал с Разетти, когда явились оба физика.

—   Чепуха,— сказал Разетти.— Неточное измерение или другая ошибка. Это загадочное непостоянство серебра не больше чем небрежность опыта. Пора научиться работать тщательно, Эдоардо!

—   Не случайные ошибки, а закономерность,— настаивал Амальди.— Проверьте сами, Франко, и вы увидите, что свинец как-то влияет на активность серебра.

Ферми считал, что любое интересное явление нуждается в проверке. Нарушения закономерностей интересовали его временами больше, чем сами закономерности. А разгадать «серебряные загадки» надо было как можно скорее — они не только действовали на нервы, но и серьёзно подрывали репутацию римских физиков.

—   Облучите серебро вне свинцового ящика, и тогда вы узнаете, влияет ли свинец на активность серебра, — сказал он.

Амальди и Понтекорво вскоре обнаружили, что не только свинец, но и все предметы, находящиеся поблизости от пробы, влияют на вызванную нейтронами активность. Оба физика опять пошли к Ферми.

Производить новые опыты пришла вся группа. Источник нейтронов поместили не в цилиндрике, а вне его, а между источником и серебром ставили разные предметы. Активность облучённого серебра каждый раз менялась. Самое странное было в том, что предметы, заслонявшие пробу от нейтронов, не ослабляли, но усиливали активность. Даже массивный лист свинца хоть и незначительно, но увеличивал её.

—   Давайте работать методично,— предложил Ферми, когда все устали от беспорядочных опытов.— Будем экранизировать источник тяжёлыми и лёгкими веществами последовательно. Свинец — элемент тяжёлый. Попробуем завтра что-нибудь полегче, например парафин.