ми и хохолками, и лазоревка надвинула на глаза голубой беретик. Но вот, вспугнув всю птичью мелочь, на лоток сильно и упруго опускаешься ты большой красивой птицей, измазавшей о закат свое серое оперение. Не розовая, розовеющая, ты принесла на каждом крыле по клочку небесной синевы. Ты поводишь круглым, в золотом обводье, глазом, клюв бочком, клюешь зерно, прекрасная, дикая и неестественная гостья в мелком ручном мирке нашего сада.

– Сойка! – грустно говорит мама, и она догадалась, что это вовсе не сойка.

Всё вокруг лишилось своей первозданности, всё стало отражением тебя, видится через тебя, ощущается через тебя, всё полнится не своей, а твоей болью: и смертельная болезнь, и жалкость родных существ, и звери, и птицы, и вещи на письменном столе. Как это утомляет, как обессиливает – ежечасно, ежеминутно натыкаться на тебя!

О, не дели участи обреченного, не смотри зелеными глазами моей матери, не лижи меня тонким Кузиным язычком, не всплывай нежными скулами со дна каждой рюмки, оставь зерно под моими окнами сойкам, синицам, снегирям, не вселяйся в людей и животных, изыди из окружающих меня вещей. Раз уж ты ушла, то уйди совсем. Это же бесчестно, наконец!… Словно для тебя существует честное и бесчестное, словно для тебя существуют правила игры. Ты играешь с открытыми картами, это высокая игра – я знаю,- но она так же сбивает с толку, как шулерство. Карты к орденам! Довольно, учись нашей общей, маленькой человеческой игре.

Это была странная ночь. Как будто черный ветер продувал комнату, всё сметая в ней, унося прочь; он был огромен, этот ветер, он распахивал не форточки, а стены, и казалось, весь мир во власти чудовищного сквозняка. И я теснее прижимался к твоему узкому, худенькому телу, лишь в нем находя бедную защиту. То я был в яви и думал о том, что наши головы в последний раз лежат рядом на подушке, то проваливался в кошмар таких мучительно-бредовых сновидений, что они остались во мне частицей моей дневной муки: там путались морские коньки и человечьи зады, наделенные самостоятельным существованием – быть может, то были лица наших близких?- и еще какие-то мерзости, которым я не могу найти названия, ибо они были вовсе не тем, чем являлись, и я угадывал их вторую, скрытую сущность, но тут же терял угаданное, и было этих мерзостей, что зёрен в гречневой каше, и я задыхался, я совсем погибал в их густоте. А затем, меж явью и

сном,- этот черный, зримый острыми клиньями ветер, и невыносимая сиротливость, и спасение в твоих тоненьких ребрах.

И вдруг знакомо, но с небывалой еще силой рванулось прочь из меня сердце. Я вскрикнул и всем телом подался за ним, словно пытаясь удержать его в себе. И тут мне на грудь мгновенно, бдительно и крепко легла твоя чуть влажная от сна ладонь, маленькая и надежная ладонь, которой ты опираешь себя о землю, когда крутишь свои стремительные колеса. И сердце упало в твою ладонь и забилось в ней, и я мог жить этим его биением уже не во мне. Я заплакал, очень тихо, ты и не заметила, заплакал оттого, что никто не был мне так близок, как ты в эту минуту, и это уходит и ничего тут не поделаешь.

Когда сейчас ночью обрывается во мне сердце, я уже не испытываю страха, не вскакиваю со стоном, ведь я знаю, что оно стремится к тебе в ладонь, и зачем мне его удерживать?…

МЕЩЕРА

Мы охотились, сидя в шалаше с круглым деревянным настилом, засваенным в илистое дно. Сложен был шалаш в жемчужно-припотелой сите, с бело-сотовой клетчаткой на сломах, из березовых веток, покрытых такой безнадежно-желтой, сухой, мертвой листвой, что сжималось сердце.

Под настилом всё время творилась какая-то кропотливая работа. Я слышал ее давно, но безотчетно, и заметил лишь потому, что егерь Анатолий Иванович совсем перестал интересоваться охотой. Он то колотил кулаком по настилу, то склонялся к воде, раздвигая ситу и что-то высматривая там, потом вынул свой большой складной, с фиксатором, нож и закрепил трехгранное, словно штык, шило. Этим шилом он наугад тыкал в воду, но суета под настилом не прекращалась. Я спросил раздраженно:

– Что там такое?

– Да крыса,- ответил он,- по хозяйству, видать, хлопочет.

И вдруг, закаменев красноватым лицом и сжав мужицкие бледно-сухие губы, он резко, от плеча, ударил шилом в пыльно-бархатистую воду, почти отвесно, под край настила. Вынув мокрую, веснушчатую руку, он удивленно и разочарованно осмотрел трехгранное лезвие, провел по нему пальцами и посучил темными от пороха подушечками.

– Что за черт? – произнес он обескураженно.- И сукровицы нет…- со всегдашней злобностью он сделал ударение

не на том слоге.- Я ей в самое сердце ткнул, она на коряжку села, воздуха глотнуть…

Тут что-то пролетело, не то гоголь, не то луток, я вскинул ружье, опоздал с выстрелом и, странно готовый к тому, что это должно быть, опустил взгляд и увидел на своем сапоге мертвую рыжую водяную крысу. Из грудки ее текла не сукровица, а красная, яркая струйка крови. И взбешенный, я заорал:

– Вышвырните ее!… Сейчас же, черт бы вас побрал!… Я ненавижу крыс!…

Я глядел в сторону, но знал, что он за хвост снимает ее с моего сапога, рассматривает и кидает в воду. А потом я увидел на волне маленькую, совсем не противную, рыжую тушку.

– Она от воды и так съежившись,- говорил Анатолий Иванович,- а тут еще подобралась да в щелку и вышмыгнула на сушь…

– Как же она нас не испугалась?

– Нешто тут разбираешь – в смертной тошноте?…- грустно сказал Анатолий Иванович.

А бедная человеческая крыса, которую я пронзил так же бессмысленно и точно? И она выползла помереть на моем сапоге, но отдышалась и взяла деньги на постройку новой норки и удалилась на двух бодрых лапках, как царевна-крыса из балета «Щелкунчик». Ну и что же? Не обманывайся – в маленьком сердце навсегда осталась незаживающая трехгранная ранка.

ИЗ ВЕНГЕРСКОГО БЛОКНОТА

В маленьком сидячем вагончике отправились мы в Дебрецен. Завтракали в вагоне-ресторане тремя тонюсенькими ломтиками венгерской колбасы и ломтиком ветчины, пили чай с лимоном из тяжелых, как ртуть, чашек. За колючей проволокой началась Венгрия. Кукурузные, картофельные поля, яркие озими, убирают капусту, большую, круглую, бледную. На всех мужчинах-служащих – своеобразные фуражки со скошенными, как у пуалю, затылками.

Гостиница «Золотой бык» – смесь старины с современностью. Здание – старинное, но внутри модерн, несколько омраченный гипсовыми фигурами под старину. Вестибюль построен фонарем, в стеклянную крышу этого фонаря упираются окна моего номера, очень убогого.

Обед – суп с вермишелью, очень острый, наперченный; телятина с розовым сладковатым соусом и кнедликами, яблочный пирог, к этому бокал светлого горького пива.

Гуляли по городу. Город поначалу производит такое впечатление, будто его вовсе нет, как нет многих наших районных