Зря пытаются бороться с хулиганством на стадионах – оно неизбежно, ибо возникло из естественной тяги толпы ко всё более острым зрелищам. Постоянные раздражители теряют свое действие, дозы надо всё время повышать. Футбольная и хоккейная борьба с ее сравнительно малой грубостью, редким членовредительством и вялым кровопуском уже не удовлетворяет сегодняшних зрителей, воспитанных на куда большей остроте и преступности социально-политической жизни. И зрители – обыватели – вносят свой корректив. Трещетки, медные трубы, факелы, безумные вопли, метание бутылок в игроков и друг друга, поджоги, страшные массовые побоища стали обычным явлением на стадионах. И почти никто не ходит трезвым на матчи. У нас возникла даже новая, весьма доходная профессия собиральщика пустых бутылок на трибунах. И с этим ничего поделать нельзя, если только не разрешить игрокам самим пускать ножи в ход. Обильная кровь успокоит зрителей…

Каждый рассказ Бунина кажется написанным так, словно он единственный, другого не было и не будет. Очень много рассказов Чехова написаны с позиции: а вот еще рассказ, не угодно ли?…

Все-таки одиноко я живу. Если бы Я. С. слышал, я не ощущал бы так своего одиночества, но к нему почти не пробиться. Мой глухой, лишенный металла голос почти не доходит до него. Л через переводчика о многом ли поговоришь? Ко всему он еще агравирует свою глухоту, нарочно обессмысливает обращенные к нему слова, хотя зачастую мог бы без труда догадаться, о чем идет речь. Но он предпочитает обращать всё во вздор.

А может, нынешнее – хорошая подготовка к тому великому, полному одиночеству, ждет меня в недалеком будущем?

17 сентября 1968 г.

Получил прекрасное Аллино письмо, умное и доброе, читал его, когда позвонила бедная Надя, так жестоко обманутая в своих железных расчетах. Я говорил с ней неожиданно для себя мягко, почти нежно и только потом понял, что вся эта доброта была обращена к Алле и как бы по пути окропила Надю.

Мама говорит: Надя добрая. Похоже, что так. Но что такое доброта? Гелла добрая? Надя добрая? Первая измывалась надо мной, швыряла направо и налево деньги, дающиеся вовсе

не просто и не легко, плевала на мое больное сердце, усталость, плохие нервы, на стариков, на дом, на собак, даже на собственного бедного, преданного Рому, и все-таки считалась доброй. И справедливо в какой-то мере – она не тряслась над копейкой, была приимчива, широка, открыта, щедра на добрые слова и даже на жесты. И тут же могла стать холодной, как лед, безнадежно равнодушной к тем самым людям, которых перед этим обласкала.

Надя тоже добра, в ней нет никакого ожесточения даже к людям, причинившим ей вред. Она не жадная, не расчетливая, широкая, способная к самозабвенным поступкам. Она была мне предана, и вообще человек надежный, на нее можно положиться до известного предела. И при этом она хапуга, порой весьма бесцеремонная – до наглости. Она и бестактна до жестокости.

Но доконала ее – своей контрастностью – Алла. Вот где скромность, бескорыстие, щепетильность, деликатность – словом, всё то, что начисто отсутствовало в бедной Наде. Алле присуща особая ленинградская прохладность, при всем ее искреннейшем порыве ко мне. Во всем ее поведении есть что-то от свежего, чистого, припахивающего антоновским яблоком зимнего морозного дня. Что-то голубое, белое, искрящееся и удалое при всей сдержанности…

21 сентября 1968 г.

День рождения Якова Семеновича – семьдесят пять лет. Очень хорошие телеграммы от моих бывших баб. Развратная телеграмма из Союза писателей с пожеланием новых творческих успехов. Старых им, видите ли, не хватает! И прекрасное по чувству и слогу, какое-то дворянское письмо Солодаря.

Сегодня утром ходил за грибами. Над лесом, по правую руку от высоковольтной линии ворона преследовала молодого соколенка. Он уходил от нее, изящно планируя с перепадами высот, но ворона, злобная и настырная, хлопая большими крыльями, опять настигала его, пытаясь долбануть в голову. Соколенок не решался принять бой и только уходил. Но ворона не отставала, и так в борьбе они перелетели просеку и скрылись в блистании неба. И сразу же над просекой, но куда выше птичьего полета, я увидел бесшумное тело самолета. Он проплыл по синеве, скрылся за лесом, и лишь тогда возник

отставший гул его моторов. Если бы я не видел самолета, то принял бы этот грозный бормот за глас Господен.

Когда я возвращался полем домой, лежащий в низине, за обширной долиной лес открылся мне морем – синим и вертикальным, как и всегда море издали.

Со смешанным чувством печали и освобождения я вновь и вновь испытываю чувство полнейшей безнадежности – времени, личной судьбы, грядущего. Всё ясно до конца. Никаких спасительных иллюзий.

2 октября 1968 г.

Сегодня ко мне приезжал Юра Б-кий. Еще одна скучная судьба. Ему уже тридцать три – возраст Христа, но успел он еще меньше. Полинял, пополнел, закалывает на темени остатки некогда золотых волос. Странно, я почему-то был уверен, что он рано облысеет, хотя в юности у него были густые, прекрасные, легкие волосы. Кончилось забалованное детство, кончилась забалованная юность и все надежды, и обещающее начало актерской судьбы, и романтические метания из Москвы в Челябинск и обратно, из театра на режиссерские курсы и т. д. Теперь предел мечтаний – телефильм в новом телеобъединении. Выветрился юный пыл и душа облезла, как голова. Есть жена артисточка и золотое обручальное кольцо на пальце, есть квартирка, купленная родителями, есть упорство, настойчивость и бесцеремонность взамен былых добродетелей юности, и с этим он ухватит свой кусок черствого пирога. Скучища! Его мать, моя бывшая возлюбленная, вышла на пенсию в пятьдесят пять лет. А было ей во дни былые тридцать восемь, выглядела она на тридцать, а дерзости готовности к неожиданным поступкам в ней было что в двадцатилетней. Она была величественна, как кариатида, и столь же вынослива, ко мне безмерно добра, нежна и раскрыта всем лучшим, что в ней было.

А я? Какое впечатление произвожу я на давно меня не видевших друзей и знакомых? Может быть, столь же удручающее? Думаю, что нет, ибо я являюсь им в сиянии потиражных. В голубом и золотом этом свете не так видны синяки, шрамы, увечья, нанесенные временем. А главное, люди не догадываются, что внутри меня поселилось смирение старости. Их вводит в заблуждение то, что я так крепко держусь за свои пороки. Это кажется им силой жизни.

А Ю. Б-кий вдруг взорлил и – сгинул.

Очередное проявление административной грации: меня ычеркнули в последний момент из списка едущих на летнюю Олимпиаду. Причина всё та же: морально неустойчив. Как же, потерял жену и посмел жить с другой бабой. Да ведь стар я, ребята, заниматься рукоблудием! Сами бросают жен с маленькими и большими детьми, и живут с секретаршами, и сотрудницами «Литературки», врут отчаянно на каждом шагу, доносят, предают, подсиживают друг друга, давят людей в прямом и переносном смысле слова, но пользуются всеми радостями международного туризма, спецпоездок и т. п. А меня, не совершившего даже малой подлости и сделавшего не так уж мало хорошего окружающим, преследуют как волка, травят и убивают. И не видно этому конца. Каждый раз всё начинается сначала, будто я сроду не вышагивал за рубеж. А ведь я объездил двадцать пять стран, написал на основе увиденного две книги и вел себя безукоризненно во всех поездках. Ничего не помогает, и убей меня Бог, если я понимаю причину этого!… А до этого был Ленинград и чудесная Алла, и ее славная мать, и Павловск, и много нежности.