Поезд ушел, и люди всматриваются друг в друга — они загадочно-молчаливы и озабоченно-серьезны. Еще пара минут — и все расходятся, вечерние сумерки окутывают нас. И так — каждый день. Так было, есть и будет всегда.

Но Зива думает иначе. Зива, которая взрослела рядом с пробегающим поездом, хорошела в этом ежедневном сумеречном ожидании; и зловещий ее умысел возник в этом печальном, изматывающем душу однообразии, в жгучем беспокойстве; и она обратилась за решением к гневным ветрам, дующим с севера. Зива, которую я люблю всем своим сердцем втайне. Она знает об этом и потому избегает меня, прячется. Зива, которая отлично умела молчать, вдруг тряхнула плечами, как бы сбрасывая с них тяжесть накопившегося молчания.

Последний вагон растаял в горах, ночной воздух прозрачен накануне надвигающейся бури; я, как обычно, еще стою, вглядываясь туда, где только что исчез поезд, зеленый флаг опущен. И тут ко мне подходит Зива, что не в ее обычае, поднимает красный флаг с земли, развязывает аккуратно узел, расстилает флаг на траве, придерживая его обеими руками. Заметив меня, низко склоненного над ней, она одаряет меня взглядом, испуганным и серьезным одновременно, и, набравшись духу, произносит:

— Красный флаг… совсем новенький… Я всматриваюсь в флаг и понимаю, что никогда не видел его расправленным.

— Махали им хоть раз в жизни? — спрашивает она с хитрецой.

— Кому? — удивляюсь я.

— Экспрессу, — выдыхает Зива.

Я молчу. В деревне никто не произносит этого названия — «экспресс». Она видит мое замешательство, но не отступает, спешно выпрямляется и спрашивает, как бы наивно:

— Действительно он нужен, этот красный флаг?

Я улыбаюсь ей улыбкой влюбленного, но ее глаза серьезны. Она не для этого сюда пришла, ей нужно нечто другое, в ее тоне упрямство и настойчивость человека, который что-то задумал.

— Для чего, скажи, махать красным флагом, если поезд мчится на такой скорости, что никакая красная тряпка не предотвратит крушения!

Я объясняю ей, что она не совсем права, но мои слова только усиливают ее раздражение и отчужденность.

— Об этом кто-нибудь когда-нибудь задумывался? — стоит она на своем.

— Нет, — бормочу я, сбитый с толку ее допросом, и повторяю: — Нет.

— Завтра на нас снова обрушится буря, — говорит она после долгой паузы и указывает на омрачившиеся небеса, — столько всего происходит у нас в горах в бурю…

И, заметив мою растерянность, она легкой походкой подходит ко мне, треплет мои волосы, и ее губы, окутанные тьмой, шепчут:

— Ты не видишь? Ты не чувствуешь бури? Я ведь тревожусь только из-за поезда. — В ее голосе явный укор мне.

От прикосновения ее пальцев к моим волосам, от сладостных фальшивых интонаций ее голоса меня охватывает бурное желание; я гляжу на нее, готовый обнять и расцеловать каждое слово, падающее с ее губ.

— Пойдем к секретарю деревни, к Бердону, — возбужденно говорит она, — пойдем к нему и скажем, что у нас на сердце. Он наверняка поймет.

Она употребляет множественное число, и я не протестую; околдованный, в неведении, иду с ней по деревне, зажигающей свои огни.

Бердон, секретарь деревенского Совета, сидит, как водится, на балконе дома Совета — его дома — и курит вечернюю трубку; из-под густых усов клубится белый дым, взгляд секретаря устремлен в синеву, светлеющую в голом небе после захода солнца. Мы приблизились к нему так тихо, что он нас не заметил. Мы предстали пред его очи, но и тут он не заметил нас.

Вкрадчивым голосом отроковица произнесла смелую речь об опасениях и чаяньях, при этом давая Бердону возможность дополнить и уточнить недосказанное. Пока она говорила, человек сидел недвижно, безмятежный, сосредоточенный на чем-то своем, глядел прямо перед собой, и дым валил из его пыхтящей трубки. Когда же она смолкла, он выдержал многозначительную пару, вынул изо рта трубку и просто сказал:

— Почему бы вам не пойти к начальнику станции, самому господину Ардити, и не попросить у него помощи в решении этого вопроса?

Его предложение не сбило Зиву. Она не отступила, напротив, со всей решимостью, что проявилась в ней сегодня, ответила ему:

— Мы уже собрались пойти к старому начальнику и уже назначили час встречи. Но потом сказали себе: Бердон — человек высокопоставленный, главный секретарь, и интересы деревни в его сердце. Его сердце тревожится за экспресс, поскольку этот поезд будоражит всю деревню; каждый день, как только он умчится, секретарь пребывает в печали и помрачении души; к тому же на нас надвигается буря, и это тоже усугубляет печаль его сердца. Может быть, он пойдет вместе с нами к старому Ардити, что сидит как сыч в своем станционном доме, вместе с нами поведает ему, что творится в нашей душе, завтра уже будет не до того, завтра мы все закружимся в вихре ветров, потерянные и безответные в нашей деревне.

Закончив свою дерзкую речь, она скрестила руки на груди. Бердон не сердился и не возражал. Казалось, он даже не удивился. Вдруг он поднялся с места, и свет вспыхнул в его глазах. Он подошел к Зиве, взялся за ее плечо своей сильной рукой.

— Так я иду… — И, сделав паузу, повторил: — Конечно же, иду.

В назначенное время мы втроем спустились по светлей тропинке, пересекли деревню, в этот час ее жители сидели по домам. Влажный туман тонкими струйками опускался с горной гряды, полотнища плывущих облаков застилали время от времени месяц, пряча его холодный острый блеск, но он пробивался из-за облаков и на мгновение высвечивал все вокруг.

Бердон шагает первым, приземистый и ширококостный, он смело идет своей дорогой, устремленный взглядом и помыслами в будущее, в те великие дела, что предстоит ему свершить. Следом за ним спешит Зива, ее прямые легкие ноги шаловливо приплясывают, как бы подгоняя ее к склону тропинки. За ними тащусь я, паутина сна липнет к моим глазам, я пытаюсь сбросить ее и не могу.

Ночь, канун бури. Колдовские искры холода рассекают прозрачный воздух. Я весь подбираюсь, прежде чем перепрыгнуть через большие камни, лежащие поперек тропинки, я знаю каждый камень, но ноги у меня вялые, плохо слушаются.

Станционный дом потонул во тьме, мы останавливаемся у железной двери, не решаясь вот так, с налету, стучаться в дверь в тишине ночи. Бердон в замешательстве, он неуверенной рукой проводит по мокрым от росы рычагам, которым начальник станции придал нужное положение. Он смотрит на Зиву вопросительно. Та молча протягивает к двери белую тонкую руку, ладонью негромко стучит по двери. Станционный дом не откликается. Зива ждет и снова стучит, в ответ раздается какое-то шевеление и шарканье шагов Ардити.

— Кто там? — тревожно спрашивает он из-за двери.

— Мы, — торопится нетерпеливая Зива, — открывай скорей!

Ардити с маленьким карманным фонариком в руках открывает нам дверь. Отсвет от карманного фонарика дрожит на его лице. Ардити поражен появлением Бердона в его доме в такой час:

— О… о… Бердон… — Его голос шуршит, как сминаемая бумага. — Поздняя ночь, я не ждал, вы никогда не приходили… вечером.

Заметив смущение старого начальника, Бердон принял мужественный и непреклонный вид, выпростал свою широкую ладонь и потрепал Ардити по плечу; желанным гостем он вошел в дом, а за ним Зива. Когда Ардити заметил меня, своего верного помощника, его лицо потемнело; он не вымолвил ни слова, и молчание разъединило нас.

В монотонности нашей с ним службы уже были сказаны-пересказаны все слова, и связывало нас с ним только то, что непосредственно относилось к нашей скромной работе в железнодорожной компании, и еще кое-что другое, и лучше нам было с ним сейчас не говорить.

Ардити в коротком и обтрепанном ночном одеянии выглядел сконфуженным. Его сутулая спина горбом торчала из ветхой ночной сорочки, и белые ноги красовались во всей своей наготе. Красные слезящиеся глаза все еще были скованы сном. Дрожащими руками он зажег керосиновую лампу около кровати, и вместе со светом, набирающим силу, росли наши тени в большой комнате. Вдруг нам открылась тягостная его старость. Бердон сел за письменный стол начальника станции. Зива, съежившись, пристроилась па стуле возле кровати, а я так и остался стоять у двери, опершись спиной о толстую стену. Закончив возиться с лампой, Ардити сел на кровать, прикрыл краем одеяла босые ноги, как бы пытаясь защититься от неприятного холода, что ощущался здесь, в час ночного визита. Его изумленный взгляд взывал к началу беседы. Бердон придирчиво осмотрел помещение и спросил участливо: