Однако кое-что Турусова и радовало в этой ситуации — сугубая ее конкретность: конкретные запахи, конкретные лошади.

Почти физиологическое влечение к конкретности возникло у Турусова после того, как он пресытился общением с бывшими со-йогами, со-буддистами и со-даосистами, к которым его тянуло прежде невероятно сильно, так же, как сейчас влекло к конкретности. Даже не влекло, а гнало, хлестая нагайками желаний по голой спине и оставляя на ней алые полосы, гнало от абстрактного к конкретному, от нирваны к сансаре. И он был доволен: пусть тошнит, пусть запах противен, пусть конкретность далеко не во всем утоляет эстетическую жажду. Велика ли это беда для человека, получившего огромный выбор жизненных реалий, на которые можно смотреть из поезда, которые можно потрогать и ощутить прямо в вагоне.

Да, он не ошибся в своем выборе: именно эта работа несла ему многочисленные столкновения с реальным миром, даже, иногда казалось, с некоей гиперреальностью, невидимой для большинства и отражающейся прежде в разуме, а уж после на сетчатке глаз, как бы в подтверждение.

Он закашлялся: уж не запах ли вызвал такой сухой, трещащий, как щепки в огне, кашель?! Нет, вряд ли. С детства его горло довольно бурно реагировало на климатические явления, невидимые порой и глазам. Закашлялся снова, как бы вторично оказался в этом вагоне с лошадьми. По-новому неприятен был запах.

Турусов оглянулся и заметил спящего Радецкого. Прорезался сквозь туман мыслей стук колес. Начал убаюкивать. На часах обе стрелки двигались к четверке.

Турусов полез на свою верхнюю, уткнулся в угол и задремал. Первые кадры цветного сна о чужом детстве сопровождались звуком медленно идущего поезда.

В семь утра Радецкий стоял в трясущемся тамбуре и пытался побриться станком. Шея уже кровоточила, когда в тамбур заглянул Турусов.

— Что ты делаешь?! У нас же аптечка со спичечный коробок!

— Тебе что, моей крови жалко? Могу поделиться. У меня когда из пальца берут, струя врачихе в глаз бьет! Да! Ты заметил, что мы дома?

Турусов недоумевающе заморгал глазами, потом оглянулся.

— Да, наш вагон… — оторопело проговорил он.

— Наш-наш, с ящичками.

С горем пополам побрившись, Радецкий облил свое исполосованное лицо одеколоном и зашипел, как утюг, на который попала вода.

— Студент, хохму разгадаешь? Что такое «тройной полет Арамиса для мужчин»?

Турусов пожал плечами.

— Образованный! В народ ходить надо, а не в университеты! Это пролетарский коктейль, состоящий из лучших одеколонов нашего времени. А ты знаешь, как отразилась наша история на бутылочной маркировке?

— Нет.

— Чекушка водки зовется «меньшевик», а ноль-восемь — «большевик».

— Это где так зовется?

— Где? В Москве белокаменной, там такого фольклора пруд пруди! Постой-ка, а что это там за ящик прибавился?! — Радецкий подался вперед всем телом, вглядываясь в угол вагона.

Ящик небольшого размера отличался от других синей краской трафаретов и какой-то внутренней сбитостью, крепостью. За досками на расстоянии чувствовалась монолитная масса содержимого.

Турусов осторожно, как к мине, приблизился. Наклонился, читая надписи-предупреждения.

— Похоже, что его место действительно здесь, — сказал он успокоенно.

— С чего это ты взял?

— Цифровой шифр груза «1758», и то же самое «ТПСБ».

— Вот так радость! Наши ящички родственничка заимели! Сам пришел, разыскал их, как агент Израиля, и решил остаться. Слушай, профессор, ты в магии не разбираешься случайно? Языка ящиков не знаешь? Объяснить хоть что-нибудь толком можешь?

Турусов отрицательно замотал головой, все еще разглядывая необъясненное явление в правом углу вагона.

— Ладно, черт с ним. Мне он не мешает. А что ты на нем вычитал?

— «Не распаковывать», «не выгружать», «не перемещать».

— Нормально, пойдет. Люблю вещи, с которыми ничего делать не надо. Пусть живет! — Радецкий заговорщицки ухмыльнулся.

Все в природе, думал Турусов, состояло и сейчас состоит из «вещей», с которыми ничего делать не надо. Но разве человек может пройти мимо, разве может он, заметив незнакомый предмет, камень или нечто, не подумать о возможной пользе его? Разве может он не примерить камень к ладони своей?! Человек придумал «порядок» и всю свою жизнь наводит этот порядок среди вещей, предметов и всего, к чему можно прикоснуться. Среди всего, что извечно занимало свое место и еще ни разу не нуждалось в перемещении.

За окошком шел дождь, цеплял дрожащие капли на стекло, а поезд их струшивал вниз. Капли полосовали окно параллельными линиями. Окно, приподнятое на метр над полом, бросало свет на нижнюю полку, где дремал Радецкий. Турусов еще не научился спать просто от безделья, его все еще влекли пейзажи в оконной рамке, он мог часами смотреть на бесконечные леса, поля, на мелькающие диагональные балки железнодорожных мостов.

Ночью темное нутро вагона прорезал луч фонаря. Пробежался по стенам, по ящикам и задержался на спящих сопровождающих. Радецкий отвернулся к стене, Турусов заворочался на верхней полке и приоткрыл глаза. Шорох, шум шагов, фонарь — все это озадачило его, мгновенно прогнало сон, но в то же время словно отняло язык. Пятно света от фонаря сползло вниз на Радецкого, а потом снова вскарабкалось вверх, остановившись на Турусове, как раз надевавшем очки, чтобы разобраться в происходящем.

— Спускайтесь сюда, — Турусов услышал негромкий властный голос.

Стараясь не разбудить напарника, он аккуратно спрыгнул с полки и увидел трех человек в одинаковых темных плащах. Глаза их взирали на него с вопросом, на который он и рад был бы ответить, если бы, конечно, знал, что это за вопрос.

— Не беспокойтесь! — сказал один из пришельцев. — Нам нужно кое-что проверить. Стойте и смотрите!

И он отправился в противоположный угол. Минут пятнадцать луч фонарика скользил по грузу, задерживаясь на надписях и шифрах, и вдруг замер.

— Ага! — вздохнул над новым ящиком человек с фонариком. — Нашелся!

Он выпрямился, схватившись правой рукой за поясницу, словно был болен радикулитом. Турусов заметил, что из кармана его плаща торчит свернутая трубочкой газета.

Человек еще раз внимательно осмотрел ящик со всех сторон и вернулся к своим коллегам.

— Порядок! — сказал он. — Я как чувствовал, что он здесь окажется! Какой номер вашего вагона? — он повернулся к Турусову.

Турусов ответил, а спросивший записал номер в блокнот.

— На Осадчего похож! — кивнул один из пришедших в сторону спящего Радецкого.

— Это уже не имеет значения. Осадчий списан. Был профессор и нет профессора! — человек с фонариком четко произносил каждое слово, четко, но не громко.

— Этот ящик у вас в накладной значится? — снова спросил он у Турусова.

— Нет, он только сегодня утр…

— Ясно! — оборвал его человек с фонариком. — Мы его забираем. Расписку написать?

— Он не значится… — взволнованно начал было Турусов.

— Ладно! Если что случится, ставьте нас в известность!

— Хорошо, — пообещал Турусов.

Двое подняли ящик, третий, тот, что командовал, освещал им путь к выходу из вагона. Задвижная дверь была открыта, луч фонаря тонул в проеме двери, как в пропасти, словно и земли под вагоном не было.

Один из несших ящик споткнулся. Турусов подскочил, поддержал его.

Они вышли на ходу. Их поглотила ночь.

Турусов подумал о несправедливости, подумал о том, что не смотря на все предупредительные надписи на ящике, все равно есть люди, которые имеют право поднять его, вынести и где-то вскрыть. Поразмышляв недолго, он закрыл дверь вагона, задвинул ее — только ролики сверху и снизу жалобно скрипнули.

Проснулся Турусов рано, только светало. Проснулся и заметил на полу свернутую трубочкой газету. Поднял, развернул. Оказалось, что это номер «Стальной магистрали» за 1936 год. Пробежался взглядом по заголовкам — показалось неинтересным. Кинул ее на пол возле окна. Газета снова свернулась трубочкой.

Подошел к ящикам, уселся на один из них и забылся. Забылся не сном, просто нырнул в себя, даже глаза закрыл, чтоб сквозь них внутрь свет не бил.