- Ох, умора! - смеялась Клава, прослышав об Аничкиных расправах со штабными вздыхателями. - Ты молодец, Аничка, так им и надо. Ты хорошая.

Но Аничка не казалась себе хорошей. Она считала, наоборот, что она очень плохая, взбалмошная, неуравновешенная, слишком рефлектирующая, словно все она взвешивает, ничего не делает без предварительного обдумывания, как бы решая в каждом случае: это хорошо, это плохо. Быть хорошей в результате предварительного обдумывания казалось ей нечестным. Она считала, что поступать хорошо нужно бессознательно и только тогда можно быть спокойной и счастливой.

Почти с первых же дней пребывания в штабе фронта Аничка стала добиваться, чтобы ее направили если не в тыл врага, то по крайней мере ближе к передовой. Но дело это продвигалось туго, и в этом не последнюю роль играли тайные "козни" генерала Силаева и то обстоятельство, что фронтовое начальство, разумеется, знало, чья она дочь. Кроме того, ее стремление куда-нибудь в полк или в дивизию, поближе к передовой, воспринималось многими как детская романтическая прихоть и поэтому не одобрялось.

Месяцы пребывания в штабе фронта все-таки не прошли даром для Анички. Она вошла в быт, в образ жизни армии, усвоила целый ряд необходимых каждому военному человеку понятий и привычек. Она, далее, участвовала в допросах редких пленных (наше контрнаступление под Москвой уже кончалось, и пленных было мало), прилежно переводила немецкие письма и документы на русский язык, усвоив таким образом стиль немецких воинских документов и вообще переписки. Она также хорошо изучила организацию, уставы, мундиры, знаки различия и отличия немецкой армии. Номера немецких дивизий перестали быть для нее пустым звуком, враг перестал быть отвлеченным и страшным понятием, а облекся в плоть и кровь, в цифры и факты.

Наконец, она выработала здесь для себя самой те нормы поведения, которые снискали ей прозвище "дикой", но создали вокруг нее атмосферу не замутненного какими-либо двусмысленностями уважения.

Несмотря на это, она упорно добивалась своего и, проявляя терпение и настойчивость, понемногу переходила все ближе и ближе к передовой: из штаба фронта - в штаб армии, из штаба армии - в штаб дивизии и, наконец, в полк.

Обо всех этих перипетиях рассказала Аничка, - конечно, вкратце и не касаясь самого сложного: всех внутренних переживаний, - полковнику Семену Фомичу Верстовскому в блиндаже капитана Акимова в ночь перед боем.

Полковник только головой качал и ахал.

- Бедный Александр Модестович, - бормотал он.

Он посмотрел на часы, вспомнил, что пора идти, и все-таки ему трудно было уйти от Анички, ему казалось, что он делает преступление перед своим другом, профессором Белозеровым, оставляя ее здесь одну, как бы без присмотра.

- Мне надо идти, - сказал он наконец. - Во время боя придется быть с командиром вашего полка. Ты тоже приходи туда. Нечего тебе делать здесь.

Пригнувшись к ней и опасливо оглядевшись, он сообщил ей о завтрашней смене.

Затем он прошел к тому закоулку в овраге, где стояла его машина, сел в нее и поехал к штабу полка. Но и в машине он не мог успокоиться и, к удивлению шофера, все твердил:

- Ну и Аничка... Ну и девчонка...

Одновременно с Верстовским к Головину приехал командир дивизии генерал-майор Мухин. Выслушав доклад командира полка о ходе подготовки предстоящей разведки боем, генерал сказал:

- Не знаю, как быть с Акимовым. Сегодня получили распоряжение откомандировать его в Москву для дальнейшего прохождения службы в военно-морском флоте.

- Наконец-то! - обрадовался за товарища Головин и тут же опечалился: - Жаль. Хороший командир.

Генерал пытливо взглянул на него:

- Так как вы считаете? Пусть проведет бой или сразу сейчас отозвать?

Головин, колеблясь, долго не отвечал. Разумеется, для успеха боя было бы целесообразнее не отзывать сейчас Акимова. С другой стороны, незаменимых людей нет. А бой будет тяжелый.

Головин посмотрел на комдива. Они оба думали об одном и том же.

- Лучше все-таки, если он проведет бой, - медленно произнес генерал.

Акимов в это время ходил по своему переднему краю, заглядывая в ниши и землянки, негромко окликая дежурных пулеметчиков и стрелков. Он останавливался у пулеметов и проверял каждый из них, давая короткую очередь в ночную темноту.

Большинство солдат, кроме дежурных, спали, как ранее приказал Акимов. Он просовывал голову в землянки, где они спали. Оттуда тянуло спертым воздухом от сушившихся портянок и махорочного дыма, слышался храп и тяжелое дыхание, кашель и произносимые во сне отрывочные слова.

- Спите, спите, - бормотал Акимов словами старой песни, - друзья, под бурею ревущей... С рассветом глас раздастся мой... - продолжал он бормотать по дороге к следующей землянке, с остервенением разрезая сапогами высокую воду, - ...на подвиг иль на смерть зовущий...

- Кто идет? - окликнули его. И тут же узнали: - Здравствуйте, товарищ капитан.

- Здорово. А ты кто?

- Вытягов.

- Здравствуй, сержант. Не спишь?

- Не сплю.

- С чего бы это?

- Не спится.

- Оружие чистили?

- Все в порядке.

- Патроны получили?

- Получили.

- И бронебойные получили?

- И бронебойные.

- Как тут немец?

- Дрыхнет. Ракеты изредка дает. Закурим, товарищ капитан?

- Закурим.

Они закурили. Огонек спички осветил лицо Вытягова, спокойное и доброе.

- И долго мы здесь просидим, в этой мокрети? - спросил он.

- Про то знают бог и Верховный Главнокомандующий.

- Это верно.

- А что? Трудновато?

- Как сказать... Надоело.

- Война не тетка. Ложись спать, сержант. Надо выспаться.

- А на море лучше воевать, чем на суше, товарищ капитан?

- Смотря какая суша. Тут воды столько, что и сушей не назовешь.

- Хе-хе... Верно.

- Это кто там хихикает?

- Это я. Корзинкин.

- А-а, санинструктор!.. И ты не спишь?

- Да вот не сплю. Мы тут с Файзуллиным рассуждаем.

- Ты тоже здесь, Файзуллин? Нехорошо. Комсорг, а показываешь такой пример...

- Комсоргу спать не положено, товарищ капитан.

- Да ладно с твоей политграмотой. Про что же вы рассуждали?

Последовал смущенный ответ:

- Про жизнь, в общем. Про то, как дальше будем жить, после войны то есть.

- Далеко вперед загадываешь.

- Вот Файзуллин, к примеру, желает поступить в рыбный институт.

- Техникум, - поправил Файзуллин.

- Ну да. Он говорит, что у них в Казани...

- У них в Казани пироги с глазами. Ложитесь спать. Прошу вас, как братьев, прошу. Куда это годится?

Покачивая головой и усмехаясь в темноте, Акимов пошел по направлению к батальонной кухне. Она помещалась в одном из боковых тупичков большого оврага. Тут было тепло и светло от огня. Повар Макарычев отдал рапорт. Лицо его лоснилось и выражало спокойное довольство.

- Чего на завтрак готовите? - спросил Акимов.

- Пшеничный концентрат.

- А мясо есть?

- Мяса не клал. А что? Класть?

- Клади.

- Мы уже, товарищ капитан, по мясу норму перевыполнили.

- Ничего. Клади. Либо корму жалеть, либо лошадь жалеть.

- Прикажите отпустить, товарищ капитан.

- Прикажу. Двойную норму клади. Понял?

- Понял.

- И кормить всех в пять тридцать. Часы есть?

- А как же! Есть.

Акимов подошел ближе к повару и сверил свои часы с огромной серебряной луковицей Макарычева.

- Твои отстают, - сказал он. - Переведи на двенадцать минут.

Постояв несколько минут молча, наслаждаясь ласковым теплом, идущим от кухонного огня, Акимов пошел на свой наблюдательный пункт. К нему вела длинная узкая щель, оканчивающаяся тупиком, перекрытым бревнами в два наката и засыпанным землей сверху.