Обогнув здание Сената, она входит в большой сад – он сейчас в лучшей поре цветения, буйства зелени, прелести лепестков и ароматов. С бесстрастным лицом, с застывшим взглядом шагает Саффи мимо мраморных статуй и фонтанных струй, мимо мальчуганов, пускающих кораблики на пруду, мимо пальм, только что вынесенных из оранжереи, где они зимовали, мимо лип с их ласковой тенью, мимо столиков кафе, расположившихся в этой ласковой тени, мимо фонтана Медичи и его завсегдатаев-интеллектуалов, которые сидят друг против друга на двух рядах платных стульев и читают Жан-Поля Сартра, если не целуются украдкой взасос. Она не сворачивает за фонтан, чтобы с замиранием сердца полюбоваться бронзовой Ледой на позеленевшем горельефе, трепещущей жертвой победоносного бога богов в обличье лебедя.

Она это уже видела, Саффи. Она все видела.

Выйдя из сада с другой стороны, на бульвар Сен-Мишель, она входит в общежитие, идет прямо к дежурному и расплачивается за несколько проведенных здесь ночей; затем поднимается на второй этаж за чемоданами, сдает ключ и отправляется обратно тем же путем и все с тем же каменным лицом.

Это может показаться невероятным, но Рафаэль поджидает ее на балкончике. Он не вернулся к Марену Марэ, флейта так и лежит на синем бархате футляра. А ведь обычно он заботится о своем инструменте с какой-то даже одержимостью. В принципе флейту нужно тщательно протирать изнутри всякий раз после игры: иначе капельки слюны, осевшие от дыхания, начнут разъедать металл и подушечки, что рано или поздно грозит ржавчиной и плесенью. Но сегодня на душе у Рафаэля – уже! – праздник. Он теряет голову от счастья при одной мысли, что эта непроницаемая женщина придет и будет жить под одной с ним крышей; вот почему он поджидает ее, даже не думая прятаться, торчит на узком балкончике и терзается страхами: а вдруг она не вернется, исчезнет так же непостижимо, как появилась… если вообще была, а не пригрезилась ему.

Он не одергивает себя: “Ты рехнулся. Прислуга… это же надо!” Нет. Он даже не пытается объяснить себе, почему эта незнакомка уже так несуразно много значит в его жизни. Любовь – она такая.

Увидев, как Саффи идет по тротуару неровным черепашьим шагом, таща в каждой руке по тяжелому чемодану, он так и подскакивает: вот олух, как же не сообразил проводить ее или хотя бы дать денег на такси? Ему и в голову не пришло, что она собирается идти с вещами пешком. Он клянет себя. Кидается на лестницу. Выбегает ей навстречу. Он ничего не может с собой поделать. Любовь – она такая.

– Саффи! – окликает он, добежав до нее.

Ее, эту любовь, придется во что бы то ни стало таить – и долго, – чтобы не обидеть, не напугать, не дать повода уйти. Нет, выказывай сердечность, но сохраняй хоть подобие достоинства и дистанции между хозяином и прислугой.

– Извините меня, я сглупил, надо было дать вам на такси… Я надеюсь, вы не слишком устали? Еще эта жара…

Поставив чемоданы на людный тротуар улицы Сены, Саффи смотрит на Рафаэля. Впервые она по-настоящему на него смотрит. Может быть, не поняла, что он сказал? Нет… Или да… Ни с того ни с сего она вдруг хохочет. На террасе “Палитры” головы поворачиваются к ней, к ним, и Рафаэль хмурится: он не любит попусту привлекать к себе внимание. Смех Саффи громкий, диковатый; так же внезапно он обрывается. Молодая женщина снова скрывается под своей восковой маской с искусственной улыбкой.

– Это ничего, – говорит она.

И поднимает чемоданы. Но, после настойчивых уговоров Рафаэля, один отдает ему.

В тесном лифте, недавно встроенном в лестничную клетку этого красивого старинного дома, едва умещаются два человека с двумя чемоданами. Рафаэль шалеет, ощущая так близко, почти вплотную, Саффи, которой здесь нет. Он чувствует запах ее духов и пота, видит ее блузку, прилипшую к влажной коже, угадывает форму ее груди, потом опускает глаза, чтобы не смотреть на нее, потому что его плоть встает самым откровенным образом… И все это время, все эти пятьдесят долгих, прекрасных, наполненных секунд, Саффи где-то далеко.

По правде говоря, лифт идет только до шестого этажа, а дальше, на последний, где расположены комнаты для прислуги, извольте пешком. Рафаэль поднимается по лестнице впереди Саффи, нарочно, чтобы не мучиться, глядя, как движется то, что движется под ее юбкой.

Он контролирует себя. Когда он достает ключ, открывает дверь, показывает Саффи общую для всех жильцов этажа уборную и в конце коридора маленький умывальник, кран с холодной водой, треснувшее зеркало, ни руки, ни голос у него не дрожат. Как и все, кому приходится выступать на сцене, он знает, как справиться с мандражом. Глубоко дышать, расслабиться, сосредоточить все внимание на предмете или запахе, не имеющем отношения к тому, что в данный момент выбивает вас из колеи. Рафаэль Лепаж умеет держать себя в руках. Каждый вдох, каждый мускул, едва ли не каждая молекула его тела подчиняются приказам мозга.

Он научился терпению.

Обуздывая свою силу, он лучше ее чувствует.

Это зрелый мужчина.

Саффи смотрит на все, что показывает ей Рафаэль; говорит она мало, но время от времени кивает, давая понять, что ей ясно.

– Ну как, устраивает?

Он назвал наконец цифру – более чем скромное месячное жалованье, даже с учетом того, что ей предоставляется жилье, – и решился широко улыбнуться.

– Устраивает, – быстро отвечает Саффи.

Рафаэль заглядывает в ее глаза и натыкается на нефритовую стену. Затем, достав из кармана красивые часы на цепочке – единственная из вещей отца, которую он хранит, – притворно удивляется:

– Но… уже почти час, вы, наверно, умираете с голоду!

– Нет, не умираю, – говорит Саффи.

– Ха-ха-ха, – на всякий случай смеется Рафаэль, проверяя, шутила ли она. – Это просто так говорится, – добавляет он.

На это она не отвечает.

– Я имею в виду, вы голодны?

– Да.

– Тогда идемте вниз, я покажу вам кухню и вместе заморим червячка; вот и начнете…

– Кого заморим?

Ну и до чего же докатится Рафаэль Лепаж, предлагая вместе поесть прислуге, с которой знаком меньше двух часов? Он понятия не имеет. И это, как и невытертая флейта, приятно щекочет нервы. Видела бы его мать… О! Но в конце концов, сама-то она, его мать, подружилась с Марией Фелисой, две кумушки часто ели вдвоем, он не видит разницы.

Он видит разницу.

По новой: лифт, восставшая плоть, аутотренинг, ключ, повернутый в замке недрогнувшей рукой. В кухне Рафаэль непринужденности ради пересыпает свои объяснения забавными анекдотами. По ходу дела Саффи узнает, как работает плита (газовая, спички здесь), где ближайший рынок (улица Бюси), что любит и чего не любит ее новоявленный хозяин (обожает рыбу, терпеть не может капусту, в том числе и цветную, признается в слабости к пирожным с ягодами).

– А какие блюда вы обычно готовите? Немецкую кухню?

– Немецкую… кухню? – повторяет Саффи так, будто он ляпнул бессмыслицу. И счастливый Рафаэль тут же смеется, наивно полагая, что они друг друга поняли:

– Действительно, немцам по части гастрономии нечем особенно похвастать. Разве что тушеной капустой! А капуста, она и есть капуста: для меня маловато!

Неподвижная улыбка Саффи чуть дрогнула. Означает ли это, что она тоже небольшая поклонница тушеной капусты? Однако же что она умеет готовить – этого он так и не узнал.

Ладно, поживем – увидим.

А пока он достает из холодильника яйца и зеленый салат. Показывает, где лежат, как лежали задолго до его рождения, приправы и специи, масло и уксус, тарелки и стаканы, приборы и кастрюли… и любезно просит позвать его, когда все будет готово.

Тут Саффи задает первый вопрос.

– У вас есть, – спрашивает она, – это… эта…

Недостающее слово заменяет жест: Рафаэль достает из шкафчика чистый передник и протягивает ей, подавив неуместное желание завязать тесемки на ее талии.

– Передник, – бормочет он. – Это называется передник.