— Семён Супец, друг детства, — представил старшину Иванушкин. — Альбина…

Тут Вадя замялся, но Супец, хоть и при погонах, оказался человеком понятливым.

— Очень приятно, — сказал он. И, скрипнув ремнями, протянул руку и пожал протянутую навстречу ручонку с осторожностью энтомолога.

Альбина что-то пискнула. Старшина тут же покраснел и с неожиданной суровостью спросил Иванушкина:

— Едете?

— Едем, Сеня, — вздохнул Иванушкин и честно всё рассказал: от тёщиной болезни до перестрелки в Воронке. Он говорил, а старшина, стараясь не глядеть на Альбину, продолжал краснеть и постепенно достиг густоты государственного флага.

— Погоди, Эйсебио, — сказал Супец, когда Вадя привёл наконец корабль своей саги в порт стоянки, — тебе деньги, что ли, нужны?

— Ну, — сказал Вадя.

Супец задышал.

— Деньги не проблема. Ждите здесь. — Он повернулся к Альбине, отдал ей честь и решительным шагом направился в гущу вокзально-кооперативного движения. Вернулся он оттуда очень скоро — с деньгами в обеих руках.

— Уважают, козёл бодучий, — коротко разъяснил этот феномен старшина, запихнул бумажки в карманы вадиного ватника и снова откозырял Альбине.

— Уя-я!.. — восхищённо протянула Альбина.

— Служу Советскому Союзу, — доложил Супец. — Значит, в Читу? — уточнил он, повернувшись к однокласснику.

— В Читу, Сеня, — бодро ответил Иванушкин. — Там капуста…

— Ну, ладно, Эйсебио, — проговорил Супец. — Бывай, козёл бодучий!

И он сжал вадину ладонь так, что в глазах у того потемнело.

— И вам всего доброго, Альбина, — сказал старшина и вспотел, как не потел со времени сдачи норм по армейскому двоеборью.

Альбина снова что-то пискнула, и они побежали к поезду. С перрона рыжая прощально взмахнула рукой, и Супец улыбнулся на весь Ярославский вокзал.

С полными карманами денег объяснять про тёщу и капусту оказалось гораздо проще — первая же проводница прониклась вадиной бедой, и как раз обнаружилось в вагоне два свободных места. Иванушкин, сколько жил на свете, не уставал удивляться таким совпадениям.

Они сели рядышком на свой плацкарт — и поехали в Читу за капустой.

Предвидя переводы этой правдивой повести на языки народов мира, автор просит соотечественников потерпеть — а читателям планеты надо объяснить, что такое Чита.

Чита — это город. Ехать до него недолго, если ехать от Улан-Удэ. А если от Москвы, то легче сдохнуть, потому что пятеро суток на плацкарте, а что такое плацкарта, объяснять смысла не имеет: всё равно никто, кроме своих, этого не поймёт.

В общем, покатили.

Сожителей в купе было четверо: тётка с отпрыском призывного возраста, старичок-боровичок и детина на верхней полке. Пятеро суток стучали под ними колёса, и все это время Иванушкин, не жалея красок, рассказывал попутчикам свою жизнь. Сагу эту, отчасти читателю известную, он прерывал только на ночь и, подобно Шахерезаде, на самом интересном месте.

Однако ж нельзя сказать, чтобы на слушателей ему повезло. Паренёк сразу всунул в уши «дебильники» и отключился от действительности. Детинушка, как лежал наверху, чем-то булькая и светя пятками в проход, так и добулькался до того, что поезд привёз его заспиртованное тело на другой конец страны.

А старичок, как выяснилось в районе Иркутска, оказался глухой.

Одна только тётка всю дорогу, охая, поддерживала течение иванушкинского эпоса синюшными яйцами и пирожками с рисом. И было за что! Взять хотя бы рассказ о вадином кинематографическом прошлом — эта штука получилась у него сильней, чем «Фауст» у Гёте.

В юности — это ещё до заброски в Англию было — Вадю вызвали в один кабинет и сказали: надо, Иванушкин, помочь нашим кинематографистам в работе над образом бойца невидимого фронта, а короче: сыграть советского разведчика в тылу у фашистов. Ну, приказ есть приказ: начал Вадя сниматься в кино. Хорошо ли играл? Это трудно сказать (Вадя человек скромный). Но режиссёр плакал всё время. А потом пришла шифровка: готовиться к заброске; и всё, что отсняли, пришлось уничтожить — секретность!

А режиссёра вызвали на сеанс гипноза, и он забыл Иванушкина навсегда.

А вместо Вади взяли артиста Вячеслава Тихонова. Вадя успел до заброски с ним встретиться и показать, как надо играть.

— Ты Тихонова знаешь? — мышкой пискнула Альбина.

— Славу-то? — переспросил Иванушкин, после чего тётка дала ему самый большой пирожок.

Впрочем, хоть бы и не дала! Хоть бы и не кормила совсем, да что там! — хоть бы поезд приехал не в Читу, а в Сыктывкар какой-нибудь — чёрта ли было в том Иванушкину?

Пора уже прямо ответить на этот вопрос: да ни черта́!

А если спросите почему — отвечу: потому! Так уж устроен человек, по крайней мере русский, что время от времени хлебом его не корми, а дай свободы. Не какой-нибудь там осознанной необходимости — этих европейских штучек даром не надо! — а вот чтобы пыль столбом, и не вполне представлять, где и за каким хреном находишься…

А как же капуста, спросите вы тогда, как же голубцы для тёщи Пелагеи, будь она трижды здорова? Тут отвечу совсем прямо: тёща — это святое. Про тёщу Иванушкин помнил. Даже приснилась однажды в районе Урала.

В общем, долго ли, коротко ли, но смотрят они однажды поутру в окошко — а за окошком сопки, между сопок дома рядком стоят, из труб дым прямиком в небо, а поезд уже к вокзалу подползает. Вышел тогда Иванушкин на перрон, шапочку «суоми» на уши натянул, ватничек до горла застегнул, кулаки в рукава спрятал, сплюнул — плевок ледышкой упал на перрон и разлетелся, шурша.

— Это, что ль, Чита и есть? — спросил Вадя.

— Она, — ответила Альбина.

Тётку звали Ираидой. На плечах у неё была овчина, а на голове бигуди. Ираида смотрела то на Вадю, то на его подружку — и смотрела так, как будто они были с рожками о пяти ногах и только что вылезли из тарелки.

— Здравствуйте, — сказал Вадя, стуча зубами.

— Кто это? — спросила тётка Ираида.

— Это Вадя Иванушкин, — сказала Альбина. — Боец невидимого фронта.

— Мы за капустой, — пояснил Вадя.

— Чего? — спросила Ираида.

— Тёть Ираид, мы пока поживём у тебя, ладно? — сказала Альбина.

— Тёще позарез нужно, — внёс окончательную ясность боец невидимого фронта и, стуча зубами, улыбнулся читинской тёте.

Тут из тётки полезла ответная речь — и по правде говоря, не стоило ехать так далеко, чтобы её услышать. Напоследок посоветовала тётка забирать своего кобеля и мотать отсюда подобру-поздорову.

— Сама вы кобель, — вежливо ответил синий, как отечественная курица, Иванушкин, — а Альбина положительная девушка и верный товарищ в беде.

…Через полчаса искатели капусты отогревались вонючим чайком в буфете кинотеатра. Отогревшись, Альбина горько заплакала на плече у Иванушкина. Обидные тёткины слова глубоко запали в девичью душу. Иванушкин, прошедший большую школу совместной жизни с женой Галиной и мамой её, чтоб ей трижды выздороветь, был невозмутим.

— Куда же мы теперь? — всхлюпнула отверженная племянница, и солёная капля плюхнулась в жидкий чай.

— В кино, — ответил размякший в тепле Вадя и погладил её по голове.

В кино по случаю перестройки показывали ужасы советской жизни. Отец-алкоголик полтора часа бил наркоманку-мать на глазах у дочери-проститутки. В конце всех их задавил сынок-рокер.

— Жизненная картина, — оценил Иванушкин, когда зажгли свет. — Мне тоже приходилось в своё время вот так… в одиночку, на мотоцикле…

Пора было, однако, выходить на улицу. Прислонив подопечную к батарее у кассы, Вадя пошёл на разведку и, вымерзнув до потрохов, нашёл бойлерную, а в ней собрата по рабочему классу, Гришу.

Силу солидарности ощутили путешественники тотчас: легла газетка на табурет, легла рыбка на газетку, и встали рядышком три стакана, и было налито. Иванушкин, уже неделю не бравший в рот, быстро вошёл в трудовой ритм; Альбина же, приняв птичью порцию, тут же снова заревела, и была отправлена мужчинами на чистку картошки.

За третьим стаканом Гриша знал про них всё.