Вторая строка выражает два важных принципа дзэн. Во-первых, если выбирается что-то, тем самым выбирается все. Полевые лилии в руках Христа («Посмотрите, как они растут!») становятся вселенной, которая живет как единое целое. Однако очень важно, что речь идет о чем-то «в руках Христа» или «в устах Мумона». Во-вторых, утверждения неполноценны в сравнении с императивами. Утверждение догматично и ограниченно, пассивно, описательно, односторонне. Императив же исполнен энергии и стремительности. Именно императив Блейк имел в виду, когда говорил: «Никто не может видеть истину, не веруя в нее». В истине есть что-то от «долженствования», и где-то можно обнаружить истоки кантовского категорического императива, посредством которого этике («нужно» и «должно») вменяется в обязанность решать метафизические проблемы. В дзэн мы можем сказать, что Природа командует всем, но не утверждает ничего. Когда мы велим все то, что велит Природа, мы становимся Буддой.

Последние две строки предельно ясны. Возврат к дуализму — это действие, мотивированное приобретением и потерей, твоим и моим, разделенностью мира на внешний и внутренний. Когда же внешнее и внутреннее переживается как одно, когда сознание углубляется настолько, что между мной и Богом больше нет разницы, мы получаем состояние изначального единства. Как только «я» и не-«я» отделяются друг от друга, естественно, дают о себе знать все другие проявления дуализма. Моменты единства, будь оно эмоциональным и интеллектуальным, эстетическим или моральным, напоминают нам об этом единении и сообщают «меланхолию нашему дню».

В заключение следует глубоко осознать, что истину невозможно получить простым сложением противоположностей, My — одна половина вселенной, У — другая ее половина, но вместе эти половины составляют не целое, а нечто намного меньшее. Имеет ли собака природу Будды? Собака — это My, природа Будды — это My, не-собака — это My, природа Дьявола — это My. Все вокруг — My!

Когда Хякудзё был монахом, его звали Экай. Он родился в 720 году и умер в 814. Он стал священником в ранней молодости и большую часть жизни провел как унсуй.[52] Хякудзё получил просветление с легкой руки Басо (легкой ли?). Об этом говорится в случае LIII Хэкиганроку.

Если мы решим, что для Хякудзё это был всего лишь невинный разговор, в ходе которого Басо ни с того ни с сего схватил его за нос, история становится бессмысленной и просветление Хякудзё непонятным. Когда Басо задает вопрос: «Куда они направляются?», он тем самым дает на него свой дзэнский ответ: «Они просто летят. Они не летят куда-то. Они просто летят». Когда Хякудзё отвечает на него, он совершает ошибку, но лишь понимающий дзэн может видеть это. Хякудзё, в некотором смысле, ходил вокруг озера и детально описывал его, но только когда Басо толкнул его в воду, он узнал, какое озеро на самом деле. Эта история имеет продолжение, и оно приводится в комментарии:

Хякудзё не желает сказать, что теперь его нос стал неуязвим — далеко не так! Он не пытается сформулировать истинное утверждение, равно как и не уходит от ответа. Он просто говорит: «Мой нос уже не болит сегодня», и, когда он говорит об этом, его слова — это «все, что мы говорим в этом мире, и все, что нам нужно говорить».[53] Это ответ на вопрос Пилата: «Что есть истина?» Ответ звучит так: «Мой нос уже не болит сегодня».

Продолжим жизнеописание Хякудзё. Он и дальше обучался у Басо, и однажды тот оглушил его своим криком «Катц!», после которого Хякудзё ничего не видел и не слышал в течение трех дней. Впоследствии Басо поселился в монастыре Дайти, который расположен на горе Дайю, и вокруг него собралось много учеников. Это была величественная гора, ее склоны изобиловали пропастями, ее вершина терялась среди облаков. Поэтому она получила название Хякудзё-сан, или Гора Тридцатиметрового Столба. От нее и получил свое теперешнее имя герой нашего случая.

Самое известное изречение Хякудзё: «День без работы — день без еды». Оно напоминает нам о заповеди св. Павла: «Если кто не хочет трудиться, тот и не ешь» (2 Фес. 3, 10). Хякудзё даже в преклонном возрасте был настолько верен своему принципу, что, когда монахи спрятали его садовые инструменты, он не стал жаловаться на них, а лишь отказался от еды.

Именно Хякудзё был мастером, который основал собственно дзэнский монастырь. Случилось это через триста лет после прихода Дарумы. Он написал устав для монахов, который вошел в книгу Чистые правила дзэнского монастыря, к сожалению, не дошедшую до нас. Однако жизнь современных японских дзэнских монахов до сих пор отражает основные принципы, заложенные Хякудзё. Здесь стоит отметить, что, когда живешь в японском монастыре, не перестаешь удивляться тому, как все мелочи, вплоть до движения рук и ног монахов, будучи ограниченными и подчиненными распорядку дня, тем не менее отражают совершенство, которого не встретишь в других местах. Самые скептические и придирчивые люди не находят в дзэнском монастыре ничего раздражительного. Все здесь действенно и выразительно. Однако такого можно достичь лишь отказавшись от дзэн, который все же незримо сохранился.

Традиционно считается, что «три великих мастера» — это Хякудзё, Дзёсю, Нансэн, но я считаю, что Уммон был выше этих трех. Снова мы встречаем Хякудзё в случае XL Мумонкана и в нескольких случаях Хэкиганроку. Как духовный сын Басо, отец Исана и Обаку и дедушка Риндзая, он занимает одно из самых важных мест в дзэнской истории.

Монашеское имя Обаку было Киун. Он создал секту, которая носит его имя. Эта секта прибыла в Японию в последнюю очередь,[54] где она теперь является самой малой и наименее влиятельной из трех дзэнских сект: Риндзай, Сото и Обаку. Дата рождения Обаку неизвестна, но умер он в 850 году. Он стал священником в храме Кэнпукудзи, впоследствии получившем имя Манпукудзи. Этот храм расположен на горе Обаку-сан.

Впоследствии Обаку отправился в храм Дайандзи возле горы Сюхо и назвал ее Обаку-сан в знак уважения к своему предыдущему месту жительства. Отсюда происходит имя, под которым он известен в настоящее время.