Частью процесса психологической мобилизации с момента мюнхенской конференции была также все более ускоряемая Гитлером динамика самих событий, так что наблюдатель порой спрашивал себя, то ли политика не нуждалась в передышке, то ли отсутствие передышки становилось политической нормой. От недели к неделе усиливался нажим изнутри и извне на беззащитную Чехословакию. 13 марта Гитлер настоятельно потребовал от вызванного в Берлин лидера словацких националистов Тисо отделения от Праги, днем позже перед парламентом в Прессбурге[247] был зачитан переданный Риббентропом на словацком языке манифест о независимости. Вечером того же дня в столицу рейха прибыли чешский президент Гаха вместе с министром иностранных дел Хвалковским, там Гаха подвергся шантажу, который Гитлер позже с отдающим какой-то ущербностью удовольствием назвал «гахаизацией». Хотя гости были приняты со всеми положенными по протоколу почестями, в рейхсканцелярию они попали только между первым и вторым часом ночи после выматывающего нервы ожидания, когда они напрасно пытались узнать о предмете переговоров. Престарелый и болезненный Гаха вместе с Хвалковским после утомительного шествия через бесконечные коридоры и залы недавно построенной рейхсканцелярии попал в конце концов к Гитлеру, который ждал перед своим письменным столом в полумраке огромного кабинета, освещенного лишь несколькими бронзовыми торшерами, рядом с ним помпезный Геринг и опять апробированная по части запугивания фигура Кейтеля. Слова приветствия президента выражают всю отчаянную угодливость страны, брошенной всеми на произвол судьбы, В протоколе встречи отмечается:

Когда Гаха закончил свое выступление просьбой предоставить все-таки его народу право самостоятельного национального существования, Гитлер начал пространный монолог. Он жаловался на многочисленные проявления враждебности чехов, бессилие нынешнего правительства в его собственной стране, указал на сохранение духа Бенеша, обрушивал упрек за упреком на молчавших, «словно окаменевших» людей, сидевших перед ним, «только по их глазам было видно, что они – живы» [249]. Его терпение, продолжал он, исчерпано:

На вопрос Гахи, почти лишившегося голоса, как ему удержать от сопротивления весь чешский народ за четыре часа, Гитлер высокопарно ответил:

После того, как Гаху и Хвалковского отпустили вскоре после двух часов ночи из кабинета Гитлера, они попытались связаться по телефону с Прагой. Когда Геринг ввиду того, что время уходит, пригрозил разбомбить город и с грубым «простодушием» расписывал картины разрушения, с президентом случился сердечный приступ, и какое-то мгновение присутствующие опасались самого худшего: «Тогда завтра утром весь мир скажет, что его убили ночью в рейхсканцелярии», – писал позже один из очевидцев. Однако доктор Морелль, которого предусмотрительные режиссеры держали наготове, опять поставил его на ноги. Таким образом удалось своевременно передать пражским инстанциям указание не оказывать сопротивление вступлению немецких войск, незадолго до четырех часов Гаха подписал документ, согласно которому он «исполненный доверия вкладывает судьбу чешского народа и страны в руки фюрера Германского рейха».

Едва Гаха вышел из помещения, Гитлер утратил всю свою привычную манеру держаться. Он в возбуждении рванулся в комнату своих секретарш и потребовал расцеловать его: «Деточки, – крикнул он. – Гаха подписал. Это самый великий день моей жизни. Я войду в историю как самый великий немец» [250]. Двумя часами позже его войска перешли границу, первые части вошли в Прагу, где несмотря на весну мела вьюга, уже в девять часов. На обочинах опять стояли ликующие люди, но это было лишь меньшинство, большинство отворачивалось или стояло молча, со слезами бессилия и гнева на глазах, позади приветливо машущих руками шеренг. Уже тем же вечером в город прибыл сам Гитлер и переночевал в Градчанском замке. «Чехословакия, – объявил он, упоенный победой, – перестала существовать». Вся операция заняла два дня. Когда английский и французский послы передали 18 марта в Берлине ноты протеста, Гитлер к тому моменту уже создал протекторат Богемия и Моравия, во главе которого он ради успокоения других поставил господина фон Нойрата, который считался умеренным деятелем, парафировал договор о защите Словакии и отправился назад. Казалось, жизнь вновь подтвердила слова Муссолини полугодичной давности, произнесенные им незадолго до Мюнхена: «Демократии осуждены проглатывать оскорбления» [251].

Однако захват Праги положил начало повороту: слишком глубоко было разочарование западных держав, ощущение, что их обманули и злоупотребили их терпением. Еще 10 марта Чемберлен заявлял некоторым журналистам, что угроза войны уменьшается и наступает новая эра разрядки; теперь, 17 марта, он говорил в Бирмингеме о «небывалом потрясении», указывал на многочисленные нарушения договоренностей, совершенные в ходе операции против Праги и в заключение задавал вопрос, является ли «это концом старой авантюры или началом новой». В тот же день он отозвал из Берлина на неопределенное время Гендерсона, а лорд Галифакс сказал, что понимает вкус Гитлера к некровавым триумфам, но в следующий раз ему придется пролить кровь [252].