В этом свете стоит рассматривать ход переговоров в последующие месяцы, прежде всего по-прежнему спорный вопрос, стремилась ли советская сторона вообще серьезно к договоренности или же только намеревалась остаться в стороне от явно надвигающегося конфликта, даже подогревать его, чтобы с большими, чем когда-либо шансами на успех нести в измотанную, разрушенную Европу неизменную идею революции. Еще ведя тягучие переговоры, затягивающиеся из-за все новых сомнений Запада, Советский Союз начал рискованную двойную игру с Германией. После тога, как речь Сталина 10 марта дала первый сигнал, СССР неоднократно обращался к правительству рейха, изъявляя заинтересованность в урегулировании отношений на новой основе, идеологические разногласия, как он объяснил, «не должны… мешать». Он заменил многолетнего министра иностранных дел Литвинова, человека западной ориентации и еврея по национальности, который в национал-социалистической пропаганде фигурировал не иначе, как «еврей Финкельштейн», Молотовым и запросил Берлин, может ли эта замена позитивно сказаться на немецкой позиции [271]. Нет никаких оснований предполагать, что руководителям советского государства оставалась неизвестной постоянно подчеркиваемая Гитлером цель: большая война на Востоке, завоевание мировой империи за счет России; тем не менее они, судя по всему, были готовы допустить огромное усиление мощи гитлеровской империи и в данный момент даже его первый шаг в экспансии на Восток. Среди их мотивов надо прежде всего выделить тревогу, что капиталистические и фашистские державы, несмотря на сиюминутную вражду, все-таки договорятся о том, что немецкая динамика будет направлена против общего врага на Востоке; вместе с тем Советский Союз после окончания первой мировой войны, когда он утратил свои западные провинции и балтийские государства, тоже считал себя «державой, выступающей за пересмотр сложившегося порядка» [272], и Сталин явно ожидал, что Гитлер скорее поймет стремление Советского Союза отвоевать утраченное и отнесется к нему «сочувственнее», чем считающиеся с условностями государственные деятели Запада с их совестливостью, принципами и всей их моральной мелочной возней. Страх и стремление к экспансии – два основных мотива Гитлера, были главными и для Сталина.

В тактическом отношении инициативы Москвы казались Гитлеру как нельзя кстати. Конечно, антибольшевизм был одной из главных тем его политической карьеры; если мотив страха действительно являлся для него одной из элементарных движущих сил, то коммунистическая революция постоянно снабжала действующими на воображение картинами ужаса: он тысячи раз говорил о «фабриках по уничтожению людей» в России, «выжженных деревнях», «опустевших городах» с разрушенными церквами, об изнасилованных женщинах и палачах из ГПУ, акцентируя «колоссальную дистанцию» между национал-социализмом и коммунизмом, которая никогда не будет преодолена [273]. В отличие от не отягощенного подобными мотивами Риббентропа, который уже вскоре после сталинской речи от 10 марта стал выступать за сближение с Советским Союзом, Гитлер был неуверен, на него давил груз идеологии, во время растянувшихся на месяцы переговоров он все вновь и вновь начинал колебаться. Он несколько раз рвал контакты. Лишь глубокое разочарование поведением Англии, а также огромный тактический выигрыш, возможность избежать кошмара войны на два фронта при нападении на Польшу побудили его в конце концов отбросить все сомнения; как Сталин начинал отчаянную игру с «фашистской мировой чумой», рассчитывая в конечном счете на триумф, так и Гитлер успокаивал себя мыслью загладить вероотступничество будущей схваткой с Советским Союзом – эти намерения по-прежнему оставались в силе – кроме того, создать предпосылку для нее – общую границу: «это пакт с сатаной, чтобы изгнать дьявола», – говорил он немного позднее в узком кругу, а еще 11 августа, за несколько дней до сенсационной посадки Риббентропа в Москву, одному зарубежному гостю он заявил с откровенноетью, которую едва ли мыслимо понять: «Все, что я делаю, направлено против России; если Запад слишком глуп и слеп, чтобы понять это, я буду вынужден договориться с русскими, разбить Запад, и затем, после его поражения, собрав все силы, обратиться против Советского Союза» [274]. Несмотря на весь цинизм, всю неразборчивость в тактических средствах, Гитлер был слишком идеологом, чтобы не колеблясь следовать только объективной логике своих планов, он никогда не мог полностью забыть, что пакт с Москвой был лишь второсортным решением.

И как будто снова ему стала покровительствовать судьба, – произошли события, значительно улучшившие его позицию. Обеспокоенный известиями о надвигающемся конфликте Чиано пригласил в начале мая Риббентропа в Милан и заклинал его отложить начало войны по меньшей мере года на три ввиду недостаточной подготовленности Италии. Германский министр иностранных дел заверил его, что большая схватка запланирована только «после долгого периода мира в 4-5 лет». Когда же в ходе расплывчатого обмена мнениями были выявлены и другие совпадающие точки зрения, в переговоры неожиданно включился, по своей прихоти, Муссолини; Долгие годы он из глухого чувства тревоги отказывался оформить отношения с Германией в соглашении о союзе с конкретными обязательствами; теперь он приказал Чиано без проволочек сразу объявить, что Германия и Италия договорились о военном союзе. И если Гитлер, вероятно, мог рассчитывать на то, что этот пакт ослабит решимость западных держав поддержать Польшу, то для Муссолини союз мог иметь только катастрофические последствия. Справедливо указывалось на то, что он был обязан завоеванием всего того, что ему позволили захватить, поддержке со стороны Германии и что теперь все его интересы должны были направляться на закрепление приобретенного соглашением с западными державами [275]. Вместо этого он безусловно связал судьбу страны с более сильной, решительно настроенной на войну державой, и низвел себя до положения вассала: отныне он должен, по его продиктованным избытком чувств словам, произнесенным в Берлине, идти с Гитлером «до конца». Так называемый «Стальной пакт» обязывал каждого из партнеров оказать военную поддержку другому в случае начала военных действий. Пакт не делал различия между агрессором и подвергавшимся нападению, между наступательными и оборонительными намерениями и оговаривал военную поддержку без всяких условий. Увидев впервые немецкий проект, который позже почти без изменений стал текстом документа, Чиано сказал: «такого договора я еще никогда не читал. Это настоящий динамит». Пакт был подписан 22 мая 1939 года в берлинской рейхсканцелярии в рамках большого церемониала. «Я увидел доброго, очень веселого, не столь агрессивного Гитлера, – записывал итальянский министр иностранных дел, – он немного постарел. Круги вокруг глаз стали темнее. Он мало спит. Все меньше и меньше» [276]. Сам Муссолини, похоже, воспринял доклады своей берлинской делегации не без озабоченности, ибо уже восемью днями позже он обратился к Гитлеру с памятной запиской, в которой он еще раз подчеркивал требование Италии относительно периода мира на несколько лет и рекомендовал «подрывать внутреннюю сплоченность врагов содействием антисемитским движениям, поддержкой пацифистских… подогреванием автономистских устремлений (Эльзас, Бретань, Корсика, Ирландия), ускорением разложения нравов и подстрекательством колониальных народов к восстанию» [277].

Муссолини не подозревал, сколь обоснованы были его тревоги, ибо на следующий день после подписания «Стального пакта» Гитлер собрал в своем рабочем кабинете в рейхсканцелярии главнокомандующих сухопутных сил, ВМС и ВВС и изложил, судя по записям главного адъютанта подполковника Шмундта, свои представления и намерения. С исключительной точностью он предсказал ход первой фазы войны, ошеломляющий прорыв в Голландию и Бельгию, а затем, в отличие от стратегии первой мировой войны, бросок не на Париж, а к портам пролива, чтобы незамедлительно развернуть блокадную войну с бомбардировками против Англии, которая в этой речи фигурировала в качестве действительно главного противника. Он сказал: