Но в этот августовский вечер ничто не предвещало тех перемен в погоде к худшему, из которых, оказывается, можно извлекать и выгоду. И даже шофер одной-единственной за весь день машины, притормозившей у ворот домика на окраине поселка, видимо, никак не мог прервать своего рейса. Он только на минуту и приоткрыл дверцу кабины, чтобы ссадить свою пассажирку, и тут же нажал на железку.

— Говорят, бабушка, вы на ночлег пускаете?

— Кто это тебе сказал?

— Шофер. Который меня подвез сюда.

— И надолго тебе?

— Нет, только до утра.

— А утром ты что же, дальше поедешь?

— Как вам сказать. Может, дальше, а может…

— Не хочешь, так и не говори. Мне чужих секретов не нужно, это я просто так спросила.

Женщина, как видно, попалась не из разговорчивых, и хозяйка расспрашивать больше не стала. Спешить некуда. Обзнакомится и сама все расскажет.

— Я за ночь по рублю беру. — И хозяйка пояснила, отдергивая цветастую шторку: — У меня простыня и наволочки всегда стираные, я их после каждого постояльца меняю.

Женщина коротко ответила:

— Хорошо.

— Но если для тебя дорого, тут через два дома Анфиса Мягконосова по пятьдесят копеек берет, — сочла необходимым предупредить хозяйка. — Без телевизора. — И великодушно предложила: — Могу проводить.

— Не нужно, бабушка.

— Ну, тогда раздевайся. Тебя как величать?

— Дома меня зовут Петровной.

— Для Петровны ты еще молодая. Ты с какого года?

Приезжая женщина то ли не расслышала, развязывая концы туго затянутого на подбородке зеленого платка, то ли не захотела отвечать, и хозяйка попеняла:

— Скрытная ты. А я с моими постояльцами поговорить люблю. Мне при моей одинокой жизни иначе нельзя, я, может, из-за этого и надумала к себе постояльцев пускать. Если разобраться, заботы с ними больше, чем прибытка. С одним поговоришь, с другим — и знаешь, как кругом люди живут. Если бы я знала, что ты такая, я бы и не пустила тебя к себе, но теперь уже ничего не поделаешь, раздевайся и садись. Петровна так Петровна, а меня, значит, Макарьевной зови. А может, ты сразу с дороги и отдохнуть захочешь? У меня это как раз и есть женская койка. Тут, за грубкой, спокойно и ничего не видно, когда за столом мужчины сидят. Для них я за той занавеской три места держу, — они отдернула на другой половине комнаты другую шторку, за которой рядком стояли три узкие койки. — Когда в степи пурга, они у меня и по два на одной койке спят. Тогда и я с человека по пятьдесят копеек беру. А за стенкой в зале у меня постоянно одна молодая цыганочка живет. Но сейчас ее дома нету.

У приезжей женщины, укрепляющей шпильками рассыпавшийся венец темно-русых волос, замедлились движения рук, и она повернула к хозяйке голову. Та успокоила ее:

— Да ты не пугайся. Я раньше тоже цыганов боялась, а теперь сблизи рассмотрелась, что и среди них разные люди есть. У нас их тут, как им запретили кочевать, понаехало много, есть и бродяги, а от их ворожей попервости и не отобьешься, но теперь ничего, пообвыкли и от местных жителей отстали. Командируются на промысел в чужие места. Но моя квартиранточка Настя, видно, к этому непривычная. Грамотная и за квартиру всегда за месяц вперед отдает. — И только тут словоохотливая хозяйка спохватилась, что она совсем заговорила новую постоялицу. — Да ты, Петровна, если притомилась в дороге, не стесняйся, ложись.

— Я не устала.

— Ну, тогда давай с тобой поснедаем.

— Я уже, бабушка, пообедала.

Но хозяйка так и замахала на нее руками:

— Об этом и слухать не хочу. У меня не какая-нибудь шкуродеровка, и по рублю я не за одну же постель беру. Садись. У меня сегодня лапшица с куренком, а на второе я плацынду спекла. У вас дома плацынду пекут?

— А что это такое?

— Сама узнаешь. Это навроде слоеного пирога со сладким кабаком, но еще вкуснее. Не стесняйся, садись…

— У тебя детей много?

— Двое.

Хозяйка обрадовалась:

— И у меня двое. Девочки. Теперь обе в городе живут. Как повырастают, выскочат замуж, так, считай, и нет у тебя больше детей. Они ласковые у меня, а все равно при матери не захотели жить. Мы с покойным мужем хотели еще и мальчика иметь, но не привелось. А у тебя?

— Девочка и… — женщина только чуточку помедлила, — мальчик.

Но от многоопытного взора хозяйки и это не могло укрыться.

— Ты что-то вроде заикнулась. Не обижает он тебя? Бывают сыновья оторви да брось. У нас тут один, Васька Пустошкин, как напьется, так на родную матерю с кулаками лезет, из дому гонит. А протрезвеет — и опять, правда, ничего.

Но приезжей, видимо, захотелось поскорее внести в это ясность, и она твердо сказала:

— Нет, мой не обижает меня. Он совсем другой.

— Ну и слава богу. Вот и хорошо. Вот только я и не знаю, Петровна, как мне с тобой быть. Вечер сегодня у меня занятый, у нас в клубе товарищеский суд, а ты хоть, видно, и хорошая женщина, но для меня чужая, и не могу же я вот так сразу, с бухты-барахты, на тебя все свое достояние кинуть. Оно у меня не дармовое. Ты на меня не серчай.

— Я не серчаю. Хорошо, я пока могу где-нибудь на дворе побыть. На улице походить или за воротами на лавочке посидеть.

— Нет, это не годится! — сразу же отвергла хозяйка. — Что же это ты будешь по улице, чисто какая-нибудь сирота, слоняться? — Глядя на постоялицу, хозяйка колебалась. — Я вижу, ты женщина честная… — Но тут же, очевидно, все же более практические соображения одержали в ней верх над иными, и она вдруг предложила — А то, может, и ты на это время со мной пойдешь? — И, не давая женщине возразить, убеждающе заговорила: — Ты нисколечко не пожалеешь. У нас тут на товарищеский суд все лучше, чем в кино, любят ходить. Из-за одного председателя Николая Петровича стоит пойти. Хоть и пенсионер, а любит справедливость. — И она снова заколебалась: — Но если, конечно, ты наморилась с дороги…

— Хорошо, бабушка, я пойду, — быстро сказала женщина.

Хозяйка повеселела.

— Вот и спасибо. Я и сама, признаться, дюжей, чем, бывало, в церковь, люблю туда ходить. Мы тут в степи далеко от станции живем, артисты из города к нам не ездят и по телевизору то одним футболом, то хоккеем душат. А на товарищеском суде и поплакать и посмеяться можно…

— Что же ты так мало ешь? Али не нравится моя лапша?

— Нет, лапша хорошая.

— Спасибо, что похвалила, будто я и сама не знаю. Мои постоянные клиенты, шофера и другие приезжие, всегда ее требуют. А ты еле поворачиваешь ложкой.

— Просто мне с дороги что-то не хочется.

— С дороги люди всегда лучше едят, Ну, если не хочешь лапшу, то давай тогда с тобой плаценду есть. — И хозяйка метнула с кровати на стол завернутую в пуховый платок тарелку и развернула ее. — Я ее в летнице спекла, еще горячая. Сейчас я из погреба свежей сметаны достану.

Но постоялица остановила ее движением руки:

— Не беспокойтесь, пожалуйста. Я больше не буду есть.

— Ну, как хочешь. А может, ты обиделась на меня?

Приезжая женщина с искренним удивлением подняла от стола глаза:

— За что?

— А что я побоялась на тебя свою квартиру бросить. Но ты и сама в мое положение войди. Мы тут всегда жили без запоров и замков, хаты и погреба держали раскрытыми — и, слава богу, у нас не было никакого воровства, пока не понаехали эти цыгане. И какой только черт их в наши табунные степя пихнул! Нет, я ничего такого напрасно не могу про них сказать, и, говорят, они там, где живут, не позволяют баловства, такой у них закон, но только под видом цыган теперь кое-кто из своих повадился по сараям и погребам шуршать и чужие нажитые денежки в сундуках считать. Мне-то бояться нечего, я свои, если заводятся, на книжку кладу, там на них и проценты текут, но не побежишь же на почту каждый божий день. Так что уж ты, пожалуйста, не обижайся на меня.

Постоялица отодвинула от себя тарелку на столе.