Но тут в ее беседу с Громом внезапно вмешивался голос табунщика, который за это время уже успел передремнуть в тени куста, сколько ему нужно было, и, проснувшись, обняв руками колени, давно уже прислушивался к словам Клавдии, тараща на нее свои заспанные глазки.

— Клавдия, а Клавдия?! — испуганно окликал он.

Рассердившись на нее за то, что она, увлеченная своей задушевной беседой с этим цыганским жеребцом, даже не слышит его слов, табунщик гаркал у нее за спиной во всю мощь своих легочных мехов:

— Клавдия Пухлякова, что с тобой?!

Вздрогнув, Клавдия оборачивалась к нему:

— Ой, дедушка Муравель, не шумите так.

— Как же не шуметь, если я уже битый час тут сижу и слушаю, что ты перед этим жеребцом несешь с Дону и с ветру. Спервак я подумал, что это мне выпал такой сон, но потом вижу, что ты же своими словами и побудила меня. Ох, что-то не нравятся мне, Клавдия Пухлякова, твои разговоры с этим цыганским жеребцом! Так недолго и до чего-нибудь нехорошего дойти.

— Вы, пожалуйста, чуточку потише, дедушка Муравель, — увещевала его Клавдия, оглядываясь, нет ли поблизости, среди шпалер виноградных кустов, кого-нибудь из женщин. — Тут у меня с собой для вас кое-что есть.

— Ну что еще там у тебя может быть, — с неприступностью в голосе говорил старый табунщик, прекрасно зная, что могла иметь в виду Клавдия. Но и не покуражиться при исполнении своих обязанностей он не мог. — Ни, ни!! — обеими руками отмахивался он от бутылки с виноградным вином, которую она извлекала из своей харчевой сумки. — Ты, Клавдия, в своем уме?! Как будто тебе неизвестно, что я на службе совсем его в рот не беру. Ай-я-яй, Клавдия Петровна, а еще член правления, вот я сейчас Тимофею Ильичу шумну, что он тебе за все это может прочесть? — Но тут же, увидев, что Клавдия начинает засовывать бутылку обратно в сумку, он перехватывал ее руку своей — Ладно уж, не обратно же ее тебе с собой домой нести. По такой жаре в твоей сумке оно свободно прокиснуть может. Потому что виноградное вино, как ты сама должна знать, температуры не любит. На кой же ляд оно тогда будет нужно, кто его станет пить?

И с видом человека, единственно озабоченного тем, как бы предотвратить эту беду, он тут же припадал к горлышку бутылки. Запрокинув голову, катая хрящеватым кадыком, за один раз, не отрываясь, опустошал бутылку до дна и обмякшим голосом затевал с Клавдией нравоучительный разговор:

— Мне-то что, мне от этого ни холодно ни жарко. Хочешь, беседуй с этим цыганским жеребцом, а хочешь, хоть целуйся с ним. Меня при моих годах уже трудно чем-нибудь удивить. Мало ли, бывает, на человека какое затемнение может напасть, а ты, если ненароком услыхал, сиди да помалкивай. Но только если кто-нибудь другой, например Катька Аэропорт, захочет прислушаться к твоим речам, она, можешь быть уверена, не станет молчать. Она тут же и постарается до каждого довести, что у Клавдии Пухляковой, члена правления нашего колхоза, не иначе завелась какая-то серьезная болезнь, если она с бессловесным животным по целым дням может беседы вести. И по этой самой причине на предбудущем отчетно-выборном собрании в состав правления ее уже никак нельзя выдвигать. А на свободное место можно выбрать, например, ее же, Катьку…

Выслушав эти предостережения старого табунщика, Клавдия устало улыбалась:

— А может быть, дедушка Муравель, у меня и в самом деле болезнь?

Он не на шутку сердился:

— Так тебе кто-нибудь и поверил. Хочешь, я тебе скажу, чем ты больна?

— Чем же, дедушка Муравель?

— Тебе давно уже замуж надо. Вон ты какая справная баба, — аж шкура трещит. Хватит уже тебе по ночам «похоронной» шуршать. Ну, если за какого-нибудь несамостоятельного или горького пьяницу не хочешь выходить, то хотя бы себе для нужды завела. Детей ты, слава богу, уже на ноги подняла, и теперь никто тебя не имеет права попрекнуть. Если б не мои года, я и сам бы не позволил такому товару пропадать, да что теперь говорить… — И вдруг старый табунщик бесхитростно интересовался — А что, Клавдия, этот твой квартирант, полковник, женатый или холостой?

Терпеливо слушавшая до этого его болтовню, Клавдия грустно качала головой:

— И вы туда же, дедушка Муравель. — Поворачиваясь к Грому, она обхватывала его шею руками, прижимаясь к ней.

— И некому мне, Громушка, на них пожаловаться, кроме тебя. Ты у меня один. Но и ты мне ничего не можешь сказать.

При этой ласке по шкуре Грома пробегала волна, и под щекой у Клавдии стремительно трепетала какая-то жилка.

— Что-то, мама, ты вчера долго не ложилась спать?..

— Я, Нюра, хотела тебя дождаться с танцев.

— Вот спасибо. И Андрей Николаевич тоже за компанию с тобой меня дожидался на крыльце.

— Нет, он, Нюра, сам по себе. Душно в доме.

— Ну да. А на крылечке так и обвевает ветерком с Дона. Хорошо. И поэтому вы рядышком просидели на одной приступочке до полночи. Каждый сам по себе.

— Ох, Нюра, и язычок у тебя. Почти как у Катьки Аэропорт.

— Не при мачехе росла.

Прежде она никогда бы не позволила себе говорить с матерью в таком тоне, и Клавдия сразу бы указала ей место. Но, должно быть, безвозвратно ушло то время и наступило в их взаимоотношениях другое, когда дочь уже начинает чувствовать себя скорее подружкой своей матери, и между ними становятся возможными такие разговоры, о которых и подумать нельзя было раньше.

Неизмеримо труднее приходилось Клавдии, когда Нюра объединялась против нее с Ваней. Исподволь они начинали плести свой невод, и надо было не прозевать момента, чтобы ненароком не угодить в него.

Обычно поначалу и заподозрить ничего нельзя было, когда Нюра издалека осведомлялась у брата:

— И долго же вы еще тут будете в свои солдатики играть?

— Сколько нужно будет, столько и будем, — в тон ей отвечал Ваня.

Нюра спохватывалась:

— Ах, да, я же забыла, что это военная тайна. Мне бы, глупой, давно пора раз и навсегда это зарубить. Играйте себе на здоровье, мне какое дело. Вот только наша бедная мать из-за этой военной тайны так и не знает, как ей дальше быть.

Еще только смутно улавливая в ее словах какую-то опасность для себя, Клавдия не удерживалась от вопроса:

— А что, Нюра, я, по-твоему, должна была знать?

Она едва успевала заметить, как Ваня при ответе Нюры стремительно отворачивался, прыская в кулак.

— А то, что выписывать в правлении на зиму еще машину дров или нет.

Удивление Клавдии еще больше возрастало:

— Это зачем же?

Она видела, как у Вани трясутся от смеха плечи, когда Нюра начинала серьезно пояснять ей:

— Чтобы Андрей Николаевич и на другую зиму нам их наколол.

— Они с Ваней и так уже успели на две наколоть.

Но теперь уже Ваня, справившись с одолевавшим его смехом, решительным образом опровергал:

— Это ты зря, мама. Я не успею и топором махнуть, как он уже его из моих рук рвет. Все, что сложено за летницей и в сарае, — его работа. Мне чужой славы не надо, я и так проживу.

Клавдия оглядывалась на неплотно прикрытую на другую половину дома дверь.

— Вы бы хоть человека постеснялись.

Нюра вступалась за брата:

— А чего бы нам его стесняться, если он и сам уже не стесняется при тебе по утрам в одних трусах к Дону бегать. Несмотря на свои безобразные шрамы.

Но тут уже Ваня с неподдельным возмущением напускался на сестру:

— Не безобразные, а боевые. Ничего ты, Нюрка, в этом не понимаешь, а тоже берешься рассуждать. Ты бы лучше у матери узнала, что за эти самые шрамы женщины больше всего и любят мужчин. Правда, мама?

Смеясь, Клавдия обеими руками отмахивалась от них.

— Может быть, Ваня, и правда, но об этом тебе надо будет у Катьки Аэропорт спросить. Она в этом не хуже, чем ты в электропроводке, понимает.

Теперь для Вани наступила очередь краснеть под ее взглядом. Он бросался за помощью к сестре:

— При чем здесь, Нюра, какая-то электропроводка? Что то наша мать последнее время совсем… — И он многозначительно вертел пальцем у виска.