— Не очень я в этом разбираюсь, — сказал Будулай.

— А я и не спрашиваю, разбираешься ты или нет. Не увиливай, цыган. Лично тебе оно понравилось или нет?

— Понравилось.

Шелухин обиженно засопел:

— Это же не из какой-нибудь разносортицы смесь, а чистой пробы красностоп. Этой лозы скоро будет на Дону днем с огнем не сыскать. И на глаз, — поворачиваясь к электрической лампочке, он поднял в руке бокал, — как самая сверхранняя заря, и на вкус… — Прихлебнув из бокала, он поставил его на стол. — Тут тебе и полынь, и донник, и вообще помесь радости с грустью. Если бы я захотел, я бы за это вино мог на всяких там дегустациях золотые медали с дипломами получать. Да мне они ни к чему. Ну, а раз оно тебе нравится, Будулай, то, значит, пей. — Он опять взялся за графин.

Будулай поспешил прикрыть свой бокал рукой:

— С меня хватит.

У Шелухина дернулся ус на одной стороне губы.

— Насильно я тебя не собираюсь заставлять. Что-то ты слишком мудрый стал, Будулай. Ну, тогда и я не стану больше пить. От этого золотовского меня сегодня совсем развезло. — Он покачал за горлышко графин. — Ложись здесь на диване, а я заберусь куда-нибудь в самый дальний куток, чтобы тебе не слышен был мой храп. Нормальному человеку со мной под одной крышей невозможно уснуть.

Но, уходя, он все-таки не забыл прихватить с собой и графин с остатками красного вина. Вставшая со своего места в углу овчарка, сонно потягиваясь, поплелась за своим хозяином на другую половину дома.

Все-таки утром на прощание он еще раз требовательно спросил у Будулая:

— Вчера ты так и не ответил прямо на мой прямой вопрос: что мне, по-твоему, надо делать?

Не хотелось Будулаю и на этот раз ему отвечать. С какой стати было записываться в судьи чужой жизни, если и себя самого не всегда, можешь понять до конца.

Но тут из-за обшитой белой цинковой жестью двери винного подвала, из низов дома появилась жена Шелухина и остановилась на пороге, с откровенной неприязнью глядя на то, как прощаются они друг с другом. Это впервые Будулай увидел ее. Да, конечно, сразу можно было сказать, что она на много лет моложе его фронтового друга. Но и что-то неуловимо старило ее — может быть, эта складка губ, сомкнувшихся чересчур плотно, а может, и откровенно неласковый взгляд из-под черных густых бровей. С седла мотоцикла Будулай кивнул ей, дотрагиваясь рукой до края своей шляпы, но она не ответила ему ни каким-нибудь, пусть самым легким, движением, ни единым словом. Клеенчатый, с бурыми пятнами и подтеками, передник был на ней, а в руке она держала связку больших и маленьких ключей. Одним из них, должно быть, запирался и этот большой полукруглый замок, выглядывающий из-за ее плеча на обитой цинковой жестью двери винного подвала.

И тут Будулай, уже надавив ногой на педаль мотоцикла, неожиданно для самого себя сказал всего одно слово своему фронтовому другу:

— Бежать.

По ночам в прибрежных талах за Доном и в вербном лесу на острове шуршало и трещало так, как будто там стадами бродили забытые нерадивыми хозяевами телята, и ни единой лодки не оставалось на приколе у хуторского берега, неутомимо хлюпали весла, раздавался над водой откровенно счастливый воркующий женский смех вперемешку со стыдливо приглушенным, мужским. И хотя бдительные старшины, соблюдая строжайший приказ своего начальства, зорко стерегли расквартированных по хутору курсантов, у каждого дома не поставишь по старшине, а этот большой казачий хутор, на километр растянувшийся по берегу Дона, смахивал скорее на станицу.

А наутро на осенних огородах и виноградниках женщины обменивались между собой самыми последними известиями и сводками с переднего края этой минувшей ночи любви. Катька Аэропорт, состригая секатором с виноградной лозы гроздья и укладывая их в плетеную корзинку, то и дело разгибалась и потягивалась, похрустывая всеми косточками.

— Э-эх, подруженьки, мне бы сейчас наподобие Валентины Терешковой вокруг Земли полетать.

Подруженьки недоумевали:

— С какой же стати?

— Чтобы вы за это время заместо меня норму выполняли, а про меня по радио сообщали: «У космонавта Екатерины Калмыковой в данный момент по графику отдых».

Подружки советовали:

— Ты бы лучше, Катька, попросила сельсовет тебе твоего сержанта на какого-нибудь другого квартиранта сменить.

Катька наотрез отказывалась:

— Не могу.

— Почему?

— Потому что злее рыжих никого не бывает в любви. — И, сочно зевая, Катька прикрывала ладонью накрашенный рот. — Все равно я бы согласна была, чтобы эти военные учения проводились в нашем хуторе круглый год. Мне с такими подобными квартирантами никогда не бывает скучно. Это вот только временная напарница моя не знает, куда ей себя со своим квартирантом от скуки девать. — И Катька скашивала глаза в сторону Клавдии Пухляковой, тоже обстригающей секатором с куста гроздья. — Я бы, Клавдия, на твоем месте знала, что мне делать. Какого же тебе еще нужно, а? Еще моложавый, недурной и при таком чине. А самое главное, неженатый. — С игривого Катька переходила на деловитый и горячо убеждающий тон — Какого тебе еще рожна?! Тебе счастье привалило прямо в дом, осталось только руки протянуть, а ты еще чего-то ждешь. Везет же людям! Уж я бы на твоем месте знала, как надо с твоим полковником обойтись.

Взглянув на ее раздувшиеся ноздри, на приоткрывшийся рот, обнаживший влажные зубы, можно было не сомневаться, какая бы участь могла ожидать этого самого полковника, окажись он на квартире у Катьки. Хорошо зная ее характер, Клавдия только улыбалась, и, разочарованная ее молчанием, Катька Аэропорт заключала:

— Ну, а если ты такая бесчувственная, то повыполняй тут пока норму за меня, а я полчаса передремну. Моченьки моей больше нету. И смотри не забудь меня под бок ногой ширнуть, если наш драгоценный бригадир или же сам председатель, не дай бог, нагрянет.

И, повалившись ничком на землю в тень виноградного рядка, она тут же мгновенно засыпала. А через минуту, сморенная внезапным приступом сна, валилась на теплую землю какая-нибудь женщина в соседнем рядке, не выпустив из руки секатор… То и дело то в одном, то в другом рядках колхозной виноградной плантации, как подкошенные, падали под кусты женщины и молодые девушки, а их верные подружки в это время начинали вдвое быстрее щелкать секаторами, выполняя и за них норму, чтобы вскоре также повалиться на землю. Посменно одни валились между рядами, а другие оставались на посту, сторожа короткий сон друг дружки от взоров бригадиров и другого начальства, которому ровным счетом никакого не было дела до того, что женщинам обязательно надо было хоть немного набраться сил перед очередным бодрствованием на переднем крае новой ночи любви. Известно, что бригадирам и агрономам только норму подавай.

А в теплой осенней степи, среди позолоченных солнцем спелых гроздьев, под мелодичное пощелкивание секаторов так сладко спалось!

Напрасно Тимофей Ильич, объезжая виноградники и фермы, грозил, что специальным решением правления раз и навсегда прекратит эти позорные ночи любви, будет лично патрулировать по Дону на моторке, а по кустам краснотала ревизию наводить, иначе так до заморозков и останется висеть на лозах виноград. Никто не пугался его угроз. Катька Аэропорт, когда он как-то принародно постыдил ее, что у нее скоро останутся кожа да кости, а глаза совсем провалятся от этих бесконечных дежурств на воде и за Доном в кустах, ничуть не обидевшись на него, заиграла своими изумрудами и отпарировала:

— Это вы какую-нибудь другую, Тимофей Ильич, постыдите, а мне, слава богу, незачем прятаться по кустам. Мне и дома на моей кровати с пуховой периной хорошо. И насчет моей кожи да костей, если вам лично неизвестно, вас полностью может в курс дела мой рыженький квартирант ввести. Это я только на вид худая, а так у меня все на месте.

И для убедительности она так извернулась перед Тимофеем Ильичом бедрами и всем телом, что он даже попятился.