— Я вас на этом участке не видел, — ответил Борисов. — Во-первых, там кривая, во-вторых, в машине было много народу, что затрудняло задний обзор.

— Сколько вас было в машине? — спросил следователь.

— Пятеро, — ответил Борисов.

— Вас было шесть человек, — возразил Сорока. — Двое впереди и четыре сзади.

— Вы ошиблись, — сказал Борисов. — Пятеро.

Нет, не мог он ошибиться! Сзади сидели две девушки и два парня… Хотя какое это имеет значение? Борисов высадил всех на шоссе, а его и Сашу погрузил в машину и доставил в больницу.

— Так сколько все же было людей в машине? — перевел взгляд следователь с Сороки на него.

— Я вам сказал: пятеро, — спокойно ответил Борисов.

Сорока промолчал. Головы парней и девушек то маячили в заднем окне, то пропадали. Может, и впрямь он ошибся?

Очная ставка в кабинете старшего следователя ничего не изменила. Сорока не смог доказать, что авария была преднамеренной. Борисова он не знал, а тот его. Фамилии девушек и двух парней, что были в машине, тоже ни о чем не говорили их Сорока тоже не знал.

И потом они ведь пассажиры, следователь с ними разговаривал, не все даже толком поняли, что произошло. Показания они дали. Сорока прочел протокол.

Борисов держался в кабинете следователя уверенно, как человек, не чувствующий за собой никакой вины. Он даже поинтересовался: когда права вернут? Следователь ответил, что это дело госавтоинспекции.

Они вместе вышли из кабинета, в дверях Борисов пропустил Сороку вперед. Молча вышли на улицу. Борисов подошел к салатным «Жигулям», тем самым, распахнул дверцу и оглянулся на Сороку.

— Хотите, подброшу? — «Или он действительно не виноват, или циник, каких поискать», подумал Сорока, хромая к машине. У него оказалась поврежденной коленная чашечка. Правда, хирург сказал, что ничего опасного, скоро пройдет.

Сорока подошел к нему, впился в глаза, будто там, в глубине его темных зрачков, спряталась правда.

— Ты убил Дружинина, — тихо сказал он, с трудом сдерживаясь, чтобы не схватить его за горло.

Ни один мускул не дрогнул на лице Борисова. Отвернувшись, он нырнул в машину и, взявшись за ручку двери, сказал:

— Я много раз попадал в аварии… — Он отпустил дверцу и засучил рукав. Вся рука от локтевого сустава до предплечья была в красноватых шрамах с точечками скобок. — Это последняя травма… И всякий раз я обвинял кого угодно: механика, трассу, машину, только не себя… А виноват всегда на поверку оказывался я сам… Поверьте, виноват в аварии только водитель мотоцикла.

Захлопнул дверцу, включил мотор и сразу резко взял с места.

Прямо из милиции Сорока поехал за город на кладбище. Наташа Ольгина она тоже наведалась в больницу — подробно объяснила, как найти могилу. И вот он, свежий холмик, заваленный траурными венками и живыми цветами. Цветы уже поблекли, съежились. Сюда он положил и свой букет в целлофановой обертке. Здесь все казалось безжизненным, мертвым: и деревья, и покрашенные преимущественно в голубой цвет ограды, и даже ровные узкие тропинки, пересекающие кладбище во всех направлениях.

Неподалеку двое рабочих копали могилу. Скрежет лопат о твердую землю раздражал его. На соседнюю могилу опустились две синицы и стали подбирать щедро рассыпанные крошки и крупу на самодельном фанерном столике. Детдомовская сторожиха еще в детстве говорила Сороке, что люди, поминая усопших, нарочно крошат на кладбище хлеб, яички, рассыпают крупу, чтобы их клевали птицы. Дело в том, объяснила она, что душа умершего человека вселяется в божью птичку и прилетает на свою могилку поклевать корма… Он и тогда не поверил этому, но сам обычай ему нравился. Слишком уж на кладбище угрюмо и мрачно, пусть хоть птицы вносят какое-то оживление…

Рабочие уселись на соседний могильный холм, закурили. Лопаты с прилипшими к ним комьями желтой земли были прислонены к остроконечной ограде.

— Дружок, что ли? — добродушно спросил у Сороки один из них. Сорока кивнул, повернулся и поплелся к кладбищенским порогам, возле которых на низких скамейках сидели несколько старушек в черном.

Почувствовав слабость, он остановился у ворот, голова немного кружилась. Мимо прошли рабочие с лопатами на плече. Лица их раскраснелись, они весело о чем-то разговаривали. Сорока повернулся и снова подошел к могиле Саши Дружинина. Теперь никого рядом не было, даже птицы улетели. Присев на шаткую скамейку, приткнувшуюся к березе, возле которой зеленел могильный холм без ограды, Сорока глубоко задумался.

Надо честно признать, что Борисов не похож на негодяя, который на потеху публике подстроил так, что мотоцикл выскочил на обочину… Хотя если бы захотел это сделать, то смог бы. Гонщик, наверное, мастер спорта… Все было так и вместе с тем совсем не так. Сорока чувствовал во всей этой трагедии чью-то злую волю, но ни доказать, ни сделать ничего не мог. Следователь сегодня ему прямо сказал: эксперты окончательно установили, что в аварии виноват сам Саша, не надо было ему выходить перед кривой на обгон. Это самая примитивная истина, известная любому водителю, а Саше тем более, раз он спортсмен.

И вот сейчас, у могилы друга, Сорока в ярости стискивал ободранные кулаки, вспоминая смеющиеся лица парней и девушек, глядевших на них через заднее окно: они знали, что сейчас будет потеха, и приготовились, как в цирке, смотреть на захватывающий номер… Возможно, никто из них не предполагал, чем все это кончится. Сорока даже допускал мысль, что Борисов просто хотел припугнуть их, посмотреть, как они отступятся, перестанут гнаться за ним… В конце концов, он мог внезапно затормозить перед мотоциклом, когда Саша вплотную приближался к машине на огромной скорости. Стоило шоферу «Жигулей» чуть-чуть нажать на тормоз — и они бы ударились в бампер машины. Не сделал же этого Борисов? Значит, он не ставил перед собой цель рассправиться с ними? И потом разве можно все так точно рассчитать? Ну, хорошо, допустим, водитель «Жигулей» действовал хладнокровно и расчетливо, но как мог он предусмотреть поведение Саши Дружинина? Тот мог и не пойти на обгон — остановиться на обочине… Эх, Саша, Саша, остановись ты — и ничего бы не было!..

И еще об одном говорил следователь: если бы водитель чувствовал себя виноватым, обязательно бы удрал. А «Жигули» остановились и оперативно доставили их обоих в больницу. Так не поступают преступники, уж он-то знает их психологию! Совершив наезд, они стремятся убежать, запутать свои следы, затаиться…

— Но ведь наезда-то не было! — возражал Сорока.

— Значит, не было и преступления, — резюмировал следователь. — Несчастный случай.

Услышав тихие шаги, он поднял голову: по кладбищенской тропинке к могиле шла Наташа Ольгина. Она была во всем черном, голова низко опущена, в руке зажат букет оранжевых гладиолусов. Лицо у девушки бледное, глаза неестественно блестят.

Сорока поднялся со скамейки, незаметно отступил за березу. И, не оглядываясь, зашагал прочь. Он знал, что прощаться с погибшим другом лучше всего один на один.

В этот же день вечером он приехал на электричке в Комарово. С залива дул влажный ветер, деревья шумели, роняя иголки, сухие сучки. В ветвях застрял залетевший невесть откуда тополиный пух. Над раскачивающимися вершинами проносились серые клочковатые облака. Где-то глухо громыхнуло то ли далекий гром, то ли пролетел реактивный самолет. Люди, сошедшие с электрички, зябко поеживались, приходя по перрону. Электричка ушла, а прошлогодние листья, схоронившиеся между шпалами, задвигались, зашуршали, будто собрались вдогонку за поездом, — но, видно, силенок не хватило взлететь: снова затихли, успокоились.

На даче он застал лишь Владислава Ивановича. Он сообщил, что ребята поехали на «Запорожце» в больницу, за ним, за Сорокой. Вокруг дачи деревья шумели особенно протяжно, с какой-то тоскливой однообразностью. Дед тщательно обнюхивал Сороку, морщил черный нос от резкого больничного запаха, лизнул лоб, залепленный белым пластырем. Повязку Сорока попросил снять.

Владислав Иванович был человек деликатный и вопросов не задавал, но Сорока видел, что он бросает на него любопытные взгляды, дожидаясь, когда тот расскажет, чем кончилось дело.