— А где же такие понятия, как рабочая честь? Наконец, обыкновенная совесть? Ты думаешь, они домой придут н станут сразу хорошими, честными? И этот слюнтяй Миша тянется за ними! А на них глядя и другие начинают хапать и халтурить. Им, мол, можно, а нам нельзя? Ты послушай, что в городе про нас, ремонтников, говорят: гайку даром никто не завернет! Бряк-стук — гони руп. Стук-бряк — давай трояк!

— Это ты перехватил, — возразил Вася.

— Такие, как Гайдышев, дают повод так о нас думать. Помнишь эту комедию с масленками?

— Масленки — это мелочь! — сказал Билибин. — Они почище дела обделывают…

— Какие дела? — как можно равнодушнее спросил Сорока, но Вася не клюнул на эту удочку.

— Капать даже на них я не собираюсь, — заявил он. — Присмотрись повнимательнее, как они делают на потоке профилактику гарантийных «Жигулей».

— А тебе безразлично? — покосился на него Сорока. — Пусть рядом жульничают, а я ничего не вижу, ничего не слышу.

— У меня, видно, другой характер, — нехотя ответил Билибин. — Меня как-то мало это волнует.

— Не верю, — сказал Сорока.

— Плюнь ты на них, Тимофей, — вяло посоветовал Вася. — Они же скользкие, как угри, все одно выскользнут.

— И все-таки ты мне поможешь их прижать к стенке, — сказал Сорока. — Иначе и ты…

— Послушай, не порти мне настроение, — кисло улыбнулся Вася. — У меня сегодня свидание…

— У всех свидание! — рассмеялся Сорока.

На автобусной остановке они распрощались: Билибину нужно было на проспект Смирнова, а Сороке — к Кировскому мосту, в Институт культуры имени Крупской. Он уже неделю не видел Алену и надеялся еще застать ее там.

Через трамвайные рельсы резко проскочили «Жигули» и остановились. Боковое стекло опустилось, и показалась голова Бориса Садовского.

— Нам, по-моему, в одну сторону, — сказал он Сороке, ожидавшему свой автобус. — Садись, подвезу!

— Предпочитаю общественный транспорт, — отказался Сорока и подумал, что это у него не очень-то умно получилось.

— Салют! — улыбнулся Борис и укатил.

Поднимаясь в автобус, Сорока подумал, что Длинный Боб распоряжается машинами друзей, как своей собственностью: то прикатит на работу на светло-зеленых «Жигулях» мастера спорта Борисова, то разъезжает на машине Миши Луня, то, как сегодня эксплуатирует «Жигули» Глеба.

С двумя пересадками он доехал до своей остановки, сошел у Марсова поля. Было около восьми вечера. В Ленинграде октябрь почти всегда солнечный, теплый. Желто-красная листва на уличных деревьях еще держится. С подернутой мелкой рябью Невы веяло прохладой. Если дни были яркие, солнечные, то вечера и ночи — пронзительно холодные.

В этот год многие улицы города были в лесах, а изрытые дороги перекрыты из-за ремонта. Автобусы совершали какие-то немыслимые рейсы, которые менялись иногда каждый день.

Сорока вышел к зданию института.

Можно было бы сразу зайти в вестибюль, но он почему-то стеснялся появляться в этом девичьем царстве. В институт в основном поступали девушки. Были, конечно, и парни, но очень мало. Алена как-то в шутку сказала, что они в каждой группе на вес золота…

Перейдя улицу, Сорока уселся на каменный парапет и стал смотреть на непрерывно хлопающую дверь. Некоторые девушки, выскочив на тротуар, озирались по сторонам, очевидно разыскивая глазами встречающих, и только потом начинали застегивать пуговицы на пальто и плащах. На приличном расстоянии от парадной, в ряд, прижавшись одна к другой, стояло несколько машин. Судя по тому, что в них маячили за рулем водители, это были встречающие. Только моторизованные. А пешие прогуливались по набережной, рассеянно посматривали на Неву, на проносящиеся мимо машины. И какой бы у них ни был томно-рассеянный вид, внимательный наблюдатель обязательно заметил бы, что они кого-то поджидают.

Алена все еще не выходила. Уже пять или шесть парней с обычными, надо сказать, не очень-то умными улыбками влюбленных встретили своих подружек, двое «Жигулей» с ревом унеслись в сторону Литейного моста, а Сорока все еще сидел на холодном камне и смотрел на дверь.

Увидев наконец знакомую фигуру в светлом плаще, он вскочил с парапета. Наверное, н на его лице тоже заиграла стереотипная глуповатая улыбка, он уже хотел было поднять руку и помахать девушке, как вдруг стоящие метрах в пятидесяти от здания «Жигули» цвета слоновой кости с громким рычанием задом подкатили прямо к парадной и остановились перед Аленой, загородив ее от Сороки. Распахнулась дверца, девушка, секунду поколебавшись, пригнулась и нырнула в машину. Так же лихо «Жигули» рванули с места, на этот раз взревев по-медвежьи, и пронеслись мимо. Он лишь успел заметить повернутую к водителю голову Алены и смеющееся красивое лицо Длинного Боба — он смотрел на него, Сороку, и даже, как показалось тому, весело подмигнул.

Институтские двери глухо хлопали. Слышался смех, оживленные девичьи голоса.

Последнее время Дед взял привычку вскакивать на широкий подоконник и, усевшись там, с высоты третьего этажа внимательно наблюдать за двором. И вид у него при этом был уморительный: голова чуть наклонена набок, треугольные уши приподняты, черная нижняя губа отвисла, а в карих глазах меланхолия. На кошек он сверху вообще не обращал внимания, на голубей тоже, но стоило во дворе появиться какой-нибудь собаке, Дед начинал проявлять беспокойство: вертел головой, тихонько постанывал, елозил обрубком хвоста по крашеному подоконнику и в конце концов разражался громким лаем, что всегда повергало гуляющих во дворе собак в изумление. Они останавливались, начинали озираться, повизгивать, но редкая из них догадывалась так высоко задрать голову и посмотреть на Деда. Почему-то собаки не любят смотреть вверх.

С подоконника Дед бурно приветствовал своих хозяев. Стоило отцу, Алене или Сереже выйти из арки, как Дед поднимал радостный лай. Иногда он приходил в такое волнение, что начинал метаться на подоконнике, и тогда казалось: вот-вот он свалится вниз. Отец попросил Сережу и Алену, чтобы они, уходя из дома, закрывали все окна, — долго ли до беды.

Услышав из своей комнаты суматошный лай, Сережа сразу сообразил, что во дворе появился кто-то из своих: Алена или отец. На чужих Дед так не лает. Выглянув из окна, он увидел Алену и Длинного Боба, на котором были отличные расклешенные джинсы. «Фирма!» — завистливо вздохнул Сережа, давно мечтавший достать такие же. Боб раскачивал ключи на цепочке. Они остановились под толстым черным кленом. Алена спряталась за ствол, чтобы Дед ее не видел, но тот продолжал метаться по подоконнику и лаять с визгливыми нотками.

Сережа не поленился, сходил в отцовскую комнату и согнал Деда с подоконника, а окно закрыл. Тогда Дед стремглав бросился в прихожую к входной двери и, почти уткнувшись носом в нее, замер в классической позе: голова наклонена, уши сдвинуты на затылок, хвост задран вверх. Дед ждал, когда Алена поднимется на свой этаж.

Но Алена стояла с Бобом под кленом и разговаривала. Он вертел ключи от машины и, улыбаясь, что-то ей говорил. Алена слушала потупясь. Поза у нее напряженная, будто хочет уйти, но ей не дают.

Сережа на озере не перекинулся с Борисом и десятком слов, — правда, они все быстро уехали, оставив Нину. После того как Сорока за что-то сильно попортил симпатичную физиономию Боба. А вот за что, Сережа не знал, но был уверен: за дело. Просто так бы Сорока его не тронул… Сережа еще там, на озере, поинтересовался у Сороки: что у них произошло? Но тот отделался незначащими словами, вроде: «Уехали — и скатертью дорога!»

Как бы там ни было, Длинный Боб не вызывал симпатий у Сережи, и ему стало неприятно, что сестра стоит с ним под окнами дома…

Потом Сережа и сам не мог себе объяснить, зачем это сделал. Он набрал в большую эмалированную кастрюлю холодной воды, распахнул окно и, встав на подоконник, выплеснул им на головы…

Алена, придя домой, повесила свой светлый плащ на распялку, чтобы просох, взяла полотенце и стала сушить мокрые волосы. Стоя у большого старинного зеркала, спокойно спросила, не оборачиваясь: