Пан полусидел, полулежал, откинувшись на подушки, и терпеливо ждал. Обычно после двойной дозы стимулятора все приходило в норму, но сегодня приступ длился дольше обычного. Словно тонкая дрель все глубже и глубже входила под левую лопатку, глухой болью отдавая в плечо. Боль давила виски, скапливалась где-то у надбровий, и тогда перед глазами порхали черные снежинки. Ноги лежали тяжелыми каменными колодами, в кончиках пальцев противно покалывало, точно они отходили после мороза.

— Ну не дури, не дури, старое, — уговаривал Пан свое сердце. — Перестань капризничать. Вернемся — пойдем к врачу, честное слово. Отдохнем хорошенько, поваляешься в больнице… А сейчас нельзя, понимаешь? Никак нельзя.

Сердце стучало с натугой, то припускало дробной рысью, то вдруг замирало на полном скаку, словно прислушиваясь, и тогда все внутри холодело и обрывалось, подступая к горлу.

— Ну, ну, потише, — бормотал Пан. — Ты меня на испуг не бери. Знаем мы эти фокусы. Аритмия — это, брат, для слабонервных. А я с тобой еще повоюю…

Пан воевал со своим сердцем уже давно и пока успешно. Вся трудность состояла в том, чтобы утаить «войну» от окружающих. До сих пор это удавалось, даже близкие друзья не знали, что делает знаменитый профессор, закрывшись и отключив видеофон. Посмеиваясь, рассказывали анекдоты — одни о том, как Пан летает верхом на помеле, другие о том, как Пан учит говорить дрессированного микроба, а он лежал, откинувшись на подушки, скорчившийся, маленький, сухонький, и бормотал, облизывая сохнущие губы:

— Ну, старое, ну еще немножко, поднатужься, пожалуйста, вот вернемся — пойдем к врачу, честное слово. А сейчас нельзя, понимаешь? Некогда нам с тобой дурить…

И сердце послушно поднатуживалось, тянуло, хлопая изношенными клапанами, с горем пополам проталкивая в суженные спазмой артерии очередные порции крови, чтобы не задохнулся, не померк этот настырный, требовательный мозг, и Пан появлялся снова, энергичный, неуемный, и старички сверстники завистливо шепелявили ему вслед: «Надо же, его и годы не берут, никакая хворь не привязывается, счастливчик…»

Но сегодня сердце заартачилось. Оно уже не хотело верить обещаниям — ему нужны были отдых и покой. А трое последних суток и молодого укатали бы…

Пан проглотил еще одну таблетку и закрыл глаза.

На Нину он не сердился. Он вообще не умел долго сердиться, а на Нину тем более. Честно говоря, он очень удивился бы, поступи Нина иначе. Потому что сам в подобной ситуации бросился бы за Уиссом очертя голову. И даже записки не оставил бы.

Просто он сильно переволновался. За другого всегда почему-то волнуешься больше, чем за себя. Особенно за молодежь. Они сначала сделают, а потом подумают. Взять хотя бы это пижонство с импульс-пистолетом.

А Нина все-таки молодец. Из нее выйдет толк. Едва поднялась на борт — и сразу в слезу: «Акула видео проглотила…» То, что ее саму акула чуть не скушала, — это не в счет. Главное, что запись пропала…

Насчет записи, конечно, вышло плохо. Не поняли сразу, что к чему. А когда поняли, поздно было…

Пан поморщился, потер ладонью грудь. Боль отпускала понемногу, но не так быстро, как хотелось бы. Повернув голову, профессор посмотрел на себя в зеркальную ширму. На него глянуло измученное, заострившееся по-птичьи лицо. Набрякшие веки, потухшие глаза.

Стареешь ты, Пан. Недоверчивость — первый признак старости.

Нина убеждена, что все случившееся с ней — реальность от начала до конца. А вот он не уверен. Конечно, что-то было на самом деле. Но как отделить действительное от внушенного, внушенное от невольно придуманного? Что научный факт, а что художественный вымысел?

Разумеется, ничего принципиально невозможного в ее рассказе нет. Просто… Просто все это слишком хорошо укладывается в его собственные гипотезы. А полная ясность в науке — вещь коварная. Она может обернуться голой предвзятостью — когда ученый видит в явлении только то, что хочет видеть. Взять хотя бы этот храм… Ребята облазили весь остров и все дно вокруг — никаких намеков на окна и подводный ход нет. Не хочется пока говорить об этом Нине, но похоже, что храм ей примерещился.

С другой стороны, совсем уже невероятные «чудеса» с белым фонтаном и ожившими маками произошли у него на глазах, а никакого правдоподобного объяснения этому нет.

И Уисса нет. Если Нина ничего не напутала, Пану уже вряд ли придется беседовать с дельфинами.

Но сдаваться рано. Надо все еще раз проверить, надо как можно чище отмыть золото от песка, чтобы другим не пришлось начинать с нуля. Даже эта неудавшаяся экспедиция дала много — пусть пока не открытий, а только направлений поиска — для самых разных наук: историкам — об истоках религиозных культов Крита и Киклад, психобиологам — о возможностях гармонии, физиологам — о проблеме звуковидения…

А если бы экспедиция удалась полностью?

Пан встал с тахты. Голова еще немного кружилась, под лопаткой покалывало, но приступ прошел. Можно снова работать. Надо работать.

Сейчас самое главное — разобраться вот в этой пленке. Вчера Нина сняла в лазарете энцелокинограмму зрительной памяти. Это, к сожалению, не лента видеомагнитофона, но все-таки документ, из которого можно вытрясти крупицы истины, если хорошо повозиться. Не очень удобно копаться в чужих воспоминаниях и снах, но что поделаешь. Нина сама настояла на съемке. А для такой съемки нужно не только мужество, но и чистая совесть человека, которому нечего скрывать от других.

Пан сел было за проектор, но над дверью заливисто залопотал звонок.

Карагодский вошел, сияя очками, торжественный и суровый.

— Извините, Иван Сергеевич, за вторжение, но нам необходимо побеседовать совершенно конфиденциально. Обстоятельства складываются так, что я вынужден принять кое-какие меры. Я хотел бы предварительно согласовать их с вами. Хотя бы для того, чтобы у нас не возникло никаких недоразумений.

Пан сузил глаза. В последнее время он начал испытывать к академику если не расположение, то уважение. Из-под маски всезнающего метра снова выглянул любопытный Венька, а молодость не возвращается зря. Академик стал задумываться и примечать: любопытная мыслишка о связи точек для иглоукалывания с пента-волной…