Пастухи все втроем закричали ей, чтобы она сошла с коня, но девушка обругала их — обругала со злостью и выразительностью. Я подумал, что она моложе, чем выглядит; но сколько б ей ни было лет, это дикая кошка… впрочем, такая, которую стоило бы приручить.

— Слезай! — закричал высокий парень, похожий на случайного отпрыска какого-нибудь вестготского воина. — Слезай! Или я вышибу его из седла!

— Попытайся, — предложил я, — и я тебя растопчу конем.

Он свирепо уставился на меня, но вся смелость его уже вышла криком. Рука моя лежала на рукояти скимитара, а Бербер стоял в двух скачках от парня, и был он из тех коней, что срываются в галоп прямо с места.

Если бы пастух только начал поднимать лук, я прирезал бы его, как свинью, которой он, в сущности, и был; однако свинья эта была достаточно мускулистой, и я начал раздумывать, как же должен выглядеть отец этой девчонки. Похоже, мне предстоит это выяснить.

Она указала на торную тропу, и мы двинулись по ней; Бербер насторожил уши и ускорил шаг. Минуту спустя мы свернули в красивую зеленую долину, совершенно скрытую голыми холмами. На дне её небольшой пригорок венчали обнесенные стеной руины — старый замок, кое-как приведенный в порядок.

Когда мы подъехали к воротам, из них вышел самый крупный человек, какого я когда-либо видел. Он оказался на полторы головы выше меня и почти в полтора раза шире. Руки у него были громадные, глаза свирепые. Он носил бороду, а волосы свисали до плеч, черные, как вороново крыло.

Меня великан удостоил лишь беглого взгляда, но на Бербере и скимитаре его глаза задержались значительно дольше.

— Слезай оттуда! — гаркнул он на девушку, словно та была за два поля от него.

Она собралась повиноваться, но я намеренно придержал её, притянул к себе и легонько поцеловал в щеку.

— Отец тебя убьет! — прошипела дикарка, потом спрыгнула на землю и не спеша удалилась — все с тем же поразительно дерзким видом.

Он быстро шагнул ко мне, потянувшись к уздечке. Заставив Бербера отпрянуть в сторону, я вынул меч:

— Убери-ка руки, друг великан, или станешь одноруким великаном…

Гигант второй раз взглянул на меня. Это был грубый, злобный человек, он привык, что люди его боятся, и потому не сразу нашелся с ответом — а я тем временем спокойно продолжил:

— Я не ищу приключений. Твоя дочь была настолько любезна, что пригласила меня поесть и попить. Если ты дашь мне это, я уеду своей дорогой.

Он помолчал — за это время я смог медленно посчитать до десяти — потом сказал:

— Слезай. Заходи.

— Сначала я позабочусь о коне.

— Алан сделает это. — Хозяин показал на стройного темнолицего юношу с быстрыми, смышлеными глазами.

Соскочив на землю, я попросил:

— Поухаживай за ним как следует. Это отличный конь.

У парнишки вспыхнули глаза.

— Конечно, — сказал он. Потом предостерег шепотом: — Ты с моим дядей поосторожнее. Если только дотронешься до Шаразы, он тебя убьет. Хотя вообще, — добавил Алан, — он и так может тебя убить.

— Человек, который хочет убивать, — заметил я, — должен и сам быть готов умереть.

Шараза придержала дверь, когда я входил. Ее отец уже сидел за грубым дощатым столом, наливая вино из кувшина. На столе лежал хлеб, сыр и баранья нога. Я вдруг понял, что голоден как волк.

Еще полчаса назад у меня в мыслях не было ничего, кроме этого, но вот Шараза… от такой девчонки что угодно полезет в голову…

Он пристально глядел на меня с противоположного конца стола.

— Меня зовут Аким. Это моя долина.

— А я Матюрен, солдат.

— Ба!.. — фыркнул он. — Какие сейчас солдаты! Вот в мои молодые годы…

— В твои молодые годы, — сказал я, — солдаты были не лучше, чем сейчас. Я разделю с тобой хлеб и вино, дружище, но только не думай, что я один из твоих козлов… или из тех барашков, которые у вас тут зовутся мужчинами. Я мужчина не хуже, чем ты… чем ты есть сейчас или был когда-то.

Хозяин с бешенством уставился на меня. Я ему ничуть не нравился, да и он нравился мне нисколько не больше, а похвальбой меня не возьмешь. Я мог держаться с ним на равных — ложь за ложь, хвастовство за хвастовство. Правда, солдатом я не был, но оружием умел владеть. Мой клинок бывал обагрен кровью, как подобает хорошему клинку, однако в такое время правдой ограничиваются только люди, у которых не хватает воображения. Если он хочет войны, то и в этом я ему не уступлю, война за войну, битва за битву… а насчет вранья я его явно перешибу, потому что больше читал.

Потянувшись через стол, я взял у него из-под носа кружку и подтолкнул к нему свою:

— А то ещё отравишь, прежде чем испытать меня мечом. Что-то я тебе совсем не верю.

Он первым оторвал кусок мяса от бараньей ноги, а я, вынув кинжал, стал отрезать от своей порции один за другим тонкие ломтики, позволяя ему оценить острое как бритва лезвие.

Он выпил со мной, закусил хлебом, но я не спускал с него глаз. Нет, эти люди — не простые пастухи; при случае они наверняка не погнушаются ни воровством, ни разбоем. Без сомнения, это место видело пролитую кровь не одного невинного путника; но моей крови оно не увидит.

Аким выглядел как многоопытный солдат-ветеран, и в драке мог быть весьма опасен, но такого как он не утихомиришь мягкими увещеваниями. Такие, как он, убивают покорных и почитают только того, в ком чуют опасность.

Я умышленно сел так, чтобы видеть дверь, и никто не мог зайти мне за спину. Аким это заметил, и в его глазах появилось угрюмое уважение.

Шараза принесла ещё еды: миску фруктов и несколько отборных кусков мяса. Отошла от меня, покачивая бедрами, и Аким обругал её. Она махнула на него подолом юбки, и он чуть не сорвался со места.

— Красивая девушка, — заметил я. — Ты уже нашел для неё мужа?

Когда великан опять повернул взгляд ко мне, глаза у него были остекленелые.

— Я убью мужчину, который дотронется до нее.

Я широко улыбнулся ему; на полный желудок жизнь стала веселее.

— Вот этого-то и боятся барашки? Ну, меня этим не испугаешь. Она того стоит. А что до убийства, то в эту игру можно играть и вдвоем.

— Как кончишь есть, убирайся отсюда.

— Ты имеешь в виду, что решил не грабить меня? Подумай лучше. Там, снаружи, стоит прекрасная лошадь. — Кинжал скользнул мне в руку, и я снова отрезал от жаркого тонкий, как бумага, ломтик мяса. — Ты мог бы получить ее… хотя, опять же, мог бы и не получить.

Вернулась Шараза с кувшином холодного козьего молока. Я заметил, что стенки его запотели. Она, очевидно, достала его из колодца или из пещеры.

Плеснув молока себе в пустую кружку, я стал пить и подмигнул ей одним глазом поверх края кружки. Она вздернула подбородок и метнулась вон.

— Я останусь на ночь, — сообщил я Акиму.

— Ладно, — отозвался он мирно; и я был уже достаточно научен опытом, чтобы набраться опасений.

Аким был не трус, и под рукой у него болталось с полдюжины помощников, но он привык к всеобщему страху. В прежние дни он сразу же принял бы мой вызов, но его уже испортил страх окружающих, и к мысли о том, чтобы встать лицом к лицу с человеком, который не трусит, нужно было привыкать заново.

Для меня единственно возможной линией поведения была смелость. Выкажи я хоть каплю страха, уже был бы покойником.

Что до Шаразы, то мне сейчас не до легких развлечений, даже если бы и представилась возможность. Однако же она из таких женщин, которые могут опрокидывать королевские троны и повергать княжества в пыль. Одеть бы её как следует, да научить вести себя…

Аким внезапно вскочил и большими шагами вышел из комнаты. Я остался, допивая молоко.

Быстро вошла Шараза:

— Ты должен уехать! Он собирается убить тебя. Я его знаю!

— Даже с нечесаными волосами и в этих лохмотьях, — сообщил я ей, — ты красивее любой принцессы, а я их видывал, и не одну…

Девушка вспыхнула и непроизвольно поднесла руку к волосам:

— Я не… я хочу сказать — здесь никто…

И вылетела из комнаты.

Несколько дней назад я сидел в тюрьме, ожидая, что меня задушат, и лишь чудом ускользнул оттуда. Теперь, наверное, уже половина Испании разыскивает меня или хотя бы знает о моем исчезновении.