Иоганнес соскользнул с седла, и мы аккуратно разложили веревку. Он держал дротик, пристально глядя на стену, а потом вдруг сделал несколько быстрых шагов, разбегаясь, и сильно метнул его высоко в темное небо.

Мы ждали, затаив дыхание, но сверху не доносилось ни звука. Иоганнес взялся за веревку и начал выбирать её, пока она не натянулась. Копье опустилось за стеной и теперь легло поперек амбразуры; это была удача, потому что оно могло повернуться вдоль и выскользнуть между зубцами.

Маленький Петер Гильдерштерн опоясался надежным канатом; затем, перехватывая веревку руками, стал подниматься, как бы шагая по стене. Из крепости по-прежнему не доносилось ни звука. Не ждут ли они нас там с обнаженными мечами?

Петер исчез во тьме, окутавшей верх стены, и вдруг веревка повисла свободно, а канат задергался — он подавал сигнал. Я быстро полез вверх, перехватываясь руками, — мои акробатические упражнения не пропали даром.

Почти у самой амбразуры я услышал сдавленный вздох, а потом мимо меня пролетело тело. Забираясь в проем, я мельком заметил, что Петер лежит ничком, не знаю, убитый или раненый, но разобраться не успел — в мою сторону бежали по стене с полдюжины вооруженных людей.

Теперь уже не было смысла таиться. Я издал свирепый клич: «За Кербушара!» — и рванулся навстречу.

Этот неожиданный, устрашающий вопль ошеломил приспешников Турнеминя и вынудил замереть на месте. Так испуг, вызванный внезапностью, спас мне жизнь.

Я стоял рядом с Петером, ближе, чем они ожидали. Мой клинок метнулся вперед и скрестился с поднятым мечом. Я ввязался в отчаянный бой сразу с тремя ближайшими ко мне противниками, но дорожка на стене была узка, и меня не могли атаковать все одновременно.

Позади них и у потайной калитки, открывавшей доступ в замковый двор, раздались крики и лязг клинков. Люди, противостоящие мне, снова дрогнули, я сделал выпад с отводом клинка и поразил ближайшего противника в горло над железным нагрудником.

Он упал на колени, мешая тем, кто стоял за ним. Я снова закричал: «За Кербушара!» Это был старый боевой клич воинов отца, наводивший страх на его недругов. Похоже, и на моих противников он подействовал. Я перепрыгнул через раненого и двинулся вперед, делая выпады и рубя наотмашь. А потом мне на подмогу пришел Иоганнес. Он метнул на стоявших передо мной большую петлю из каната и резко дернул, затягивая её. Один из противников упал, а второй, чью руку прижало веревкой, не смог поднять клинок, чтобы отбить мой выпад.

Теперь наши люди толпой хлынули на стену, и я услышал, как во дворе заскрипели, открываясь, главные ворота. Вспыхнуло пламя, и кто-то бросил в костер охапку хвороста.

А позади других защитников стоял мой враг, и свет костра плясал на его отмеченном шрамом лице.

Турнеминь стоял в дверях цитадели, выкатив глаза так, словно не мог поверить, что это дворе его замка идет сражение. В одной руке у него был стакан, в другой бутылка.

— За Кербуша-а-ара!

Я сбежал по лестнице, Турнеминь отскочил назад и попытался закрыть дверь. Но я ударил в неё плечом, и он свалился на спину. Я последовал за ним через порог — и наконец оказался лицом к лицу с моим кровным врагом.

— Ты — не он, — пробормотал он, — ты не Кербушар…

— Я Кербушар, и ты носишь на лице мою метку!

Его пальцы дернулись к шраму, а потом, метнувшись книзу, сжали рукоять меча.

— А-а, наконец-то я убью тебя!

— Э нет, Турнеминь, это я тебя убью. Ты осмелился снять столешницу…

Он страшно побледнел.

Как жгло его, должно быть, это оскорбление! Сколько ночей он был вынужден с ненавистью глядеть на доску, которой не смел коснуться, на это свидетельство своей покорности, своей слабости!

Однако теперь барон был вполне уверен в себе. В его глазах я до сих пор был лишь мальчишкой, который улепетывал от него через пустоши.

Он двинулся ко мне с презрительной улыбкой на губах, а я начал бой осмотрительно, ибо Турнеминь пользовался репутацией умелого мечника.

Он отбил мой клинок и сделал выпад, но я парировал и на миг сбил его с позиции. Я мог нанести решающий удар сразу же, но столь краткое мщение не успокоило бы мне душу. Потому я лишь хлестнул его по щеке клинком плашмя — полновесный удар, от которого он пошатнулся.

Я намеренно раздразнил его, и он набросился на меня, взорвавшись яростью; теперь мне пришлось биться не на жизнь, а на смерть. Отчаянно, иногда в исступлении, я отражал натиск. Он кольнул меня в запястье, потом чуть-чуть не попал в горло, и продолжал атаковать.

Тогда я переступил ногами, делая ложный выпад, как научили меня в Кордове. Он среагировал мгновенно, в полном соответствии с моим расчетом — и кончик моего меча ткнулся ему в лоб над глазом. Я почувствовал, как острие уперлось в кость; на лицо ему хлынула кровь.

Турнеминь отступил, а я двинулся вперед, стараясь добраться до его глотки.

Запястье у меня кровоточило, и я боялся, как бы от крови не стала скользкой рукоять. Снаружи доносился шум боя, и, может быть, мы были уже разгромлены, ибо теперь люди Турнеминя превосходили числом наш небольшой отряд.

Как долго мы бились? Чей клинок был лучше? Мы метались по залу то в одну сторону, то в другую, но затем начали сказываться мои постоянные упражнения, долгие часы гимнастики, хождения колесом и акробатики, а также и время, проведенное в цепях у весла.

Кроме того, мои мавританские уловки тревожили Турнеминя — он их не знал.

Мне было недостаточно просто убить его. Он должен почувствовать вкус поражения, ощутить его в глотке, словно горькую золу. Я хотел, чтобы поражение заскрипело у него на зубах. Я хотел, чтобы он осознал приближение смерти, этот человек, который убил мою мать, умертвил наших слуг и разрушил наш дом. Я хотел, чтобы он вкусил всю горечь поражения!

Так что я теснил Турнеминя все сильнее, используя мавританский стиль боя на мечах. Кончик моего клинка коснулся его горла, пустив кровь; потом, резко взмахнув клинком, я распорол ему бедро. Пока что кольчуга спасала его — не давала мне наносить удары в корпус.

Хладнокровно, методично я начал обучать противника тому, чего он не знал. Пот каплями выступал у него на лбу, смешиваясь с кровью, которая струйкой стекала в глаз и ниже, проложив красную дорожку по щеке.

— Тебе следовало бы и дальше убивать одних женщин, как ты убил мою мать. Скоро ты умрешь, Турнеминь, и тогда я утоплю твое тело в Юдигской трясине Йен-Элеза.

Он жил в Бретани и знал, что Юдиг считают входом в чистилище и что в его бездонную пучину бросают тела предателей и злодеев.

Лицо негодяя побледнело, но глаза по-прежнему пылали ненавистью. Он сделал выпад; но я отвел его клинок и ответным уколом раскроил ему щеку.

Дверь открылась, и вошли Иоганнес с Гвидо. Их мечи были в ножнах. Значит, мы победили!

Пора было кончать. Я сделал обманный выпад, но рука Турнеминя устала, и его клинок взметнулся слишком медленно, чтобы отразить удар.

Я проткнул ему шею насквозь, а потом опустил руку, и тело убийцы моей матери соскользнуло с меча на пол.

Вошел гансграф.

— Это он?

— Да, это был он.

Вспомнив, я спросил:

— Петер… Как Петер?

— Тяжело ранен и, похоже, умрет. Вот почему я пришел за тобой. Если есть средство его спасти, сделай, что можешь.

— Иоганнес! Мне нужно тело Турнеминя. Ничего больше я не хочу уносить отсюда. Только это тело.

И я перешел от дела смерти к спасению жизни, страдая от того, что так мало знал о врачевании.

Турнеминь мертв; а Петер должен жить.

Чтобы исполнить свой обет, мне нужно было отправиться на юго-запад, поэтому я выехал из колонны и подождал, пока она миновала меня; тело Турнеминя было привязано поперек седла моей запасной лошади.

Петер фон Гильдерштерн лежал в носилках, подвешенных между двумя лошадьми, раны его были перевязаны. Он потерял много крови, но я давал ему пить соленую воду, что, как считают ученые лекари, полезно при шоке и помогает возместить потерю крови.