— А знаете, — вдруг сказал он, — я родился всего в несколько милях отсюда…

А я почему-то привык считать, что он либо фламандец, либо баварец.

— Я — никто.

— Ты гансграф.

Он помолчал, потом медленно кивнул:

— Да… хоть это.

Он стоял молча, глядя на наши тени на земле, где через несколько минут их уже не будет.

— По-моему, это день. Утро.

— Скоро они появятся, — сказал я.

— Уходи! — сердито сказал он. — Не будь дураком! Что такое храбрость? Всего лишь притворство!

— А ты почему не уходишь?

— Я — гансграф.

— А я — сын Кербушара.

— Оба вы дураки, — сказала Сюзанна, — но за это я вас и люблю…

Они появились с первым светом; теперь это не был тот безумный натиск, который сметал с лица земли столь многих врагов, теперь они были осторожны из-за наших укреплений, и мы встретили их на валу, зная, что эта встреча может оказаться последней.

На этот раз я тоже вооружился луком, взяв его у убитого компаньона. Моя первая стрела поразила врага в горло за семьдесят ярдов. Еще два раза я попал и один раз промахнулся, прежде чем они достигли вала.

Мы встретили их у завалов с мечами в руках, и сеча была отчаянная.

Потом где-то сзади поднялся крик, и, оглянувшись, я увидел, что печенеги бросились на конях вплавь, чтобы захватить нас с тыла. Некоторым удалось даже найти брод.

Тогда мы отступили, с боем отдавая каждый дюйм пути. Падали люди, поднимались на дыбы и шарахались кони; крики боли, возгласы ярости… сплошное безумие. За спиной гремел походный барабан, отзывая нас назад.

На меня насел печенег, размахивая фолшоном — одним из тех кривых мечей с широким лезвием, которые рассекают кость, будто сыр. Я отразил его удар, сделал выпад и парировал снова. Он сделал ответный выпад, и мне спасло жизнь только то, что под ногой у меня покатился камень. Я упал, и тот самый колющий удар снизу, который убил князя Юрия, снова спас мне жизнь.

Поднявшись, я присоединился к общему отступлению в наши островки обороны.

Господи, Сюзанна! Удалось ли ей увести лодку? В безопасности ли она?

Враг атаковал, кружась с криками вокруг фортов, но стены из земли и плетней держались прочно, и мы отбивали штурм за штурмом.

Я опять схватил лук и, заняв место на стене, выпускал стрелу за стрелой в налетающих всадников. Мы дважды отбросили врагов. Тела их мертвецов устилали землю.

Сколько было убитых? Сколько людей погибло в этих свирепых атаках?

Мне в шлем попала стрела, и он зазвенел от страшного удара. Оглушенный, я зашатался и на миг отступил. Однако толедская сталь была не какая-нибудь деревенская поделка, а лучший металл, выплавленный искуснейшим мастером, и она спасла мне жизнь — в который раз.

Рана в боку снова открылась и кровоточила. Переносицу мне задело камнем, и от этого глаза у меня заплыли и едва-едва открывались.

Мы бились на стенах, отбрасывая их, сдерживая натиск. Наши кони метались взад-вперед, смешавшись с конями убитых печенегов… страшная картина кровавой сумятицы.

Гансграф бился то здесь, то там, поспевал повсюду, ни разу не показав ни страха, ни слабости, как всегда — воплощение хладнокровной властности.

Атака захлебнулась, и враг отступил, разрушив при этом часть нашей стены. Теперь он будет готовиться к заключительному штурму, который покончит с нами.

Многие из наших пали. Многие были ранены. А я мог помочь только тем, кто оказался в нашем форте.

И тут поднялся крик:

— Корабли! Корабли!

Да, то были корабли — те самые, которые должны были забрать наши товары и нас самих.

Вот они, не более чем в трехстах ярдах, и на них избавление, на них безопасность, на них наше будущее — если мы сможем до них добраться.

Нам придется биться пешими против конных, но другого выхода у нас нет.

В нашем форте собралось, наверное, человек двести, и лишь немногие из них не были ранены. В других фортах, должно быть, примерно столько же. Оставаться за насыпями — это почти верная смерть; однако выйти и оказаться лицом к лицу с этими адскими наездниками, великолепными бойцами, этими степными дьяволами верхом на дьявольских конях…

— Сколько у нас копий? — спросил гансграф.

Действительно, копья — лучшая защита от всадников.

Гильдерштерн огляделся вокруг, подсчитывая. Не более сорока. Он поднял копье, давая сигнал остальным. В ответ люди Сарзо вскинули вверх целый лес пик — десятков шесть, наверное. Но у людей Фландрена их было не более двадцати.

Спасение ждало у берега. Спасение, безопасность, Сюзанна.

— Попробуем. Здесь умрут все; если выйдем — кто-то, может быть, останется жив.

Печенеги немного отступили, перестраиваясь и готовясь к следующей атаке. Из-за прибрежных дюн, за которыми они стояли, корабли не были видны.

Вдруг загремел походный барабан, и мы хлынули из фортов, окруженные частоколом пик. Барабан забил вдвое быстрее, и мы рысью пустились к берегу, сохраняя тесный строй.

Какое расстояние удалось нам отыграть у смерти? Сорок ярдов? Пятьдесят?

Они налетели как ветер.

Пригнувшись в седлах, они бросались на копья, умирали, но выдергивали из строя наших бойцов. Люди падали, и копыта втаптывали их в землю. Упал акробат, которого я знал, и миг спустя его лицо было превращено в кровавую кашу копытом несущегося коня; но он поднялся и метнул свой меч, как дротик, в спину всаднику.

Мы отвоевывали дюйм за дюймом. Падали товарищи; мы помогали им подняться, и вот тут-то сказались долгие месяцы совместных трудов, ибо люди бились, чтобы спасти друг друга, как бьются только братья. И мы достигли берега.

Густые камыши и кустарники были справа, и мы устремились в ту сторону, ища спасения.

Но тут раздался крик, и мы увидели, как новые печенеги въезжают в воду, чтобы отрезать нас.

В дикой отрешенности этого боя я забыл, кто я и где я; мысли о бегстве были отброшены прочь. Подхватив тяжелую пику из рук упавшего товарища, я метнул её в грудь налетающему всаднику. Мой меч вырубил вокруг меня настоящую просеку. Кто-то из врагов схватил меня за ногу, пытаясь опрокинуть, и я бешено лягнул его в голову. Он упал с переломанной шеей.

Мы бились. Свалившееся с лошади тело сшибло меня с ног. Силясь подняться, я мельком увидел окруженного и отрезанного от своих гансграфа — он косил врагов фолшоном, орудовал тяжеленным клинком с такой легкостью, словно это был кинжал.

В грудь ему попала стрела, он вырвал её и продолжал сражаться. Вот упал Лукка. Лолингтона я нигде не видел.

Кровь заливала мне глаза, а на меня мчался всадник с копьем наперевес. Я отвел клинком копье и ударил его в бок, но бросок его лошади опрокинул меня в воду. Лошадь упала рядом со мной, забив ногами в агонии.

Отчаянно пытаясь подняться, я глотнул соленой воды, смешанной с кровью. Кто-то бросился на меня с топором, но мой меч попал ему в ухо и глубоко врезался в голову. Он свалился в воду, и мне пришлось наступить ему ногой на грудь, чтобы вырвать клинок.

Барабан все ещё гремел — его тяжелая дробь колотилась у меня в черепе. Опять кто-то ударил меня, и я свалился обратно в воду. Через меня перескочила лошадь, копыта взметнули фонтан воды прямо у моей руки.

Вокруг метались всадники, а наши люди тем временем заходили, отбиваясь, все глубже в воду. Некоторые уже плыли к кораблям.

Сарзо, Фландрен и ещё несколько человек держались плотным строем; одни стреляли из луков, другие, в переднем ряду, отражали нападающих пиками.

Какой-то печенег метнул скользнувший змеей аркан, захватил Сарзо и выдернул его из строя. Сарзо ножом обрубил веревку и тут же бросил нож с такой силой, что он по рукоятку вонзился между глаз нападавшего.

Конь и человек пронеслись мимо меня; глаза печенега все ещё пылали яростью, а в переносице сидел вбитый по самую рукоятку нож.

Волна всадников нахлынула и обогнала меня, удар по шлему снова свалил в воду. Сознание угасало, и я боролся за жизнь уже бездумно, как загнанный зверь.