Какая часть моей души осталась лежать на пропитавшейся кровью траве там, где умер гансграф со своей Белой Торговой Компанией? Какая часть моей сущности осталась на той грязной поляне, где лежал я, опрокинутый, униженный, избитый, беспомощный, неспособный сопротивляться?

То, что кости мои не остались лежать там, что их не растащили волки и стервятники, — это всего лишь удача или нечто большее?..

Провалилась в костер прогоревшая ветка, взлетели искры.

Найду ли я когда-нибудь свое настоящее место? Или предначертано мне скитаться по миру, словно потревоженному духу? Найду ли я ту, которую ищу? Ту, что будет для меня дороже всего и всех на свете?

А! Ребенок я, что ли, чтобы так мечтать? Мне посчастливилось остаться в живых, а если я освобожу отца и сам ускользну живым, то, верно, мне посчастливится ещё больше.

Ну, а как же походный барабан? Услышу ли я вновь его мерный рокот? И, услышав, подниму ли свою ношу и пойду ли вслед за ним, приноравливая шаг?

А гансграф? Там, где он сейчас, слышен ли этот барабан? С ним мы прошагали через всю Европу и вошли в Азиюnote 26, и он довел нас прямо до самых врат смерти.

Кто станет утверждать, что не испытывал возбуждения, вступая впервые в чужой город? Или сходя на берег в чужом порту?

А красота Табриза? К северу, югу и к востоку раскинулись красноватые, апельсиновых оттенков горы, сияющие цвета которых казались ещё ярче в противопоставлении с роскошной зеленью полей и садов. Табриз — драгоценный камень среди городов, орошаемый текущими с гор реками.

В этот город пришел я, Матюрен Кербушар, известный ныне под именем Ибн Ибрагима, врача, ученого и паломника к святыням ислама.

Более десяти миль в длину имеет стена, окружающая Табриз, через десять ворот входят путники в город, а за пределами стены лежат семь округов, каждый из которых назван по имени реки, орошающей его.

Я замедлил шаг, ибо я теперь ученый и должен вести себя с достоинством, подобающим моему положению. То, что произойдет здесь, может открыть ворота Аламута.

Однако, когда я подъехал ближе к городу, не я, а мой жеребец и кобылицы привлекли всеобщее внимание, ибо не жил ещё такой араб, который не узнал бы знаменитых пород. Эти лошади не соответствовали моей роли ученого, но убедительно свидетельствовали, что человек я богатый и значительный. За таких кобылиц, как мои, велись настоящие войны, а у меня их было три, да ещё и жеребец.

Не взглянув ни направо, ни налево, я въехал в город и проследовал через большой базар Газан, один из прекраснейших на земле.

Куда бы я ни посмотрел, везде толпились люди в разноцветных одеждах, и для каждого вида товаров на базаре было отведено особое место. Добравшись до ювелирного ряда, я обнаружил столь роскошное собрание драгоценностей, что остановился поглядеть — и не только на драгоценности, но и на красивых девушек-рабынь, на которых эти украшения были надеты.

Каждую из этих девушек тщательно выбирали по красоте и стройности тела, и теперь эти рабыни стояли, поворачиваясь то так, то этак, чтобы получше показать свои бусы, серьги и браслеты.

Поблизости проходил другой базарный ряд, где продавались только благовония. Запахи нарда, пачули, мирисса, ладана, амбры, мускуса, роз и жасмина — не счесть ароматов!

Была здесь целая улица книготорговцев, другая — для кожевенных товаров, а несколько рядов были заняты ковроткачами — тут я вспомнил, что должен купить молитвенный коврик.

Проехав далее, я добрался до гостиницы у Багдадских ворот. Путникам, которые там останавливались, подавали хлеб, мясо, рис, сваренный с маслом, и сладости.

Повсюду были кони, верблюды, волы и козы, а также множество женщин с закрытыми и открытыми лицами. Турчанки лицо не закрывали.

Были здесь франкские торговцы, от которых я поспешно удалился, опасаясь, что меня кто-нибудь узнает. Были здесь армяне, левантинцы, греки, иудеи, курды, славяне, турки, арабы и персы. Были высокие, белокурые люди, которые, как я узнал, назывались патанами — из афганских племен — и даже купцы из Хинда и Катая, ибо великолепный Табриз был воистину перекрестком всех дорог.

Многое изменилось с тех пор, как был составлен путеводитель «Худуд-аль-Алам». О Табризе в этом землеописании сообщалось лишь следующее: «Табриз — небольшой городок, приятный и процветающий, обнесен стеной, построенной Ала ибн Ахмадом». Конечно, это написано в 982 году, примерно за двести лет до моего появления в этом городе.

Табриз находится в обширном бассейне озера Урмия, над которым возвышается вулкан — гора Сехенд, окруженная многими милями садов и полей. Город когда-то был известен под именем Кандсаг, но это было давно, очень давно.

Мое прибытие в гостиницу вызвало переполох и возбуждение. Конюхи-арабы со всех ног кинулись помогать мне сойти с седла, словно я был толстым, как бочка, и беспомощным.

Совсем рядом со мной прозвучал знакомый голос:

— О могущественный! Я, Хатиб-проповедник, хотел бы служить тебе! Я, читатель и почитатель Корана, но знающий также все пути зла! Доверься мне, о могущественный, и путь твой будет безопасен!

Это был он… Это был Хатиб!

— «Бисмиллах!» Во имя аллаха! — воскликнул я. — Что это за человек, который весь кишит блохами! Ты — ходячий улей кровососов, как может такой ничтожный услужать мне, Ибн Ибрагиму, ученому и лекарю?

Он последовал за мной до дверей караван-сарая, поблескивая хитрыми стариковскими глазами.

— Раз я ждал здесь, то, значит, знал, что рано или поздно ты появишься в этом месте; и ты действительно появился!

— А как графиня?

— Графиня, по воле Аллаха, в достаточной безопасности! И, похоже, в ней и будет пребывать, потому что Лукка набрал для неё людей, в том числе около трех десятков из тех, кто ускользнул от куманов-печенегов. Уж кто-кто, а она устроится совсем неплохо!

— Ты знаешь, что я здесь делаю?

— Ты дурак, если даже думаешь об этом; ну, а я — дурак, нашедший своего господина, и буду тебе помогать. Так мне, видно, на роду написано…

— Мои шансы не из лучших.

— Что там говорить о шансах или о счастливом случае? У нас нет ни того, ни другого, Ибн Ибрагим! — Он произнес это имя с кривой ухмылкой. — Быть нам поживой для шакалов…

Он пожал худыми плечами:

— Однако я жил долго, и кто может сказать, что мне надлежит умереть другой смертью?

— Ибн Ибрагим, будучи ученым и лекарем, мог бы быть приглашен… я говорю — мог бы… в крепость Аламут.

— Если будет на то воля Аллаха… Правда, — продолжал он, — ты и в самом деле ученейший из людей, и это без всякого обмана. Я слышал, что так говорили о тебе мудрые люди, даже великий Аверроэс. Есть у тебя какой-нибудь план?

— Только побыстрее стать известным как ученый и врач. Синан, как я слышал, один из тех, кто по достоинству ценит таких людей, и поэтому мог бы пригласить меня. А если нет, я найду другой способ.

Хатиб снова пожал плечами:

— То, чего ты желаешь, было сделано. Еще до твоего приезда я сообщал всем, кто слушал меня, что я жду своего господина, человека, мудрого перед лицом Аллаха… — Он опять ухмыльнулся, хитро сверкнув глазами: — Кроме того, у меня не было денег, а слуге столь ученого человека люди не позволят умереть с голоду у себя на глазах…

— Но имя, Хатиб! Ты говорил им, как меня зовут?

— Откуда же я мог знать? Я ничего не говорил об имени, сообщал только, что господин мой — великий ученый, который не желает быть узнанным, но странствует в поисках мудрости.

— А как насчет дороги, Хатиб? Ты знаешь путь?

— Ага, знаю… это далеко в горах, вблизи Казвина, где каждое селение — шпионское гнездо. Ты и шагу не ступишь без их ведома. Слушай ещё одно — и берегись! Есть человек по имени аль-Завила… знаешь ли ты такого?

— Нет.

— Он обладает большой властью среди исмаилитов, но лишь недавно появился в Аламуте. Говорят, что он так же могущественен, как Синан, он является правой рукой Синана, его защитником, начальником его шпионов. И ходят слухи — а слух не в силах остановить даже стены, — что с той поры, как появился он там, горести и беды обрушились на раба по имени Кербушар. Этот раб стараниями и усердием добился для себя достойного положения, но с приезда аль-Завилы его неизменно используют для самых унизительных работ. Похоже на то, что аль-Завила желает породить в нем гнев и непослушание, чтобы можно было подвергнуть его пыткам и убить!