Я продолжал неспешную беседу, а в голове металась мысль: Ибн Харам здесь! Сможет ли он узнать меня сейчас? Прошло несколько лет, я стал старше и сильнее, однако и все это, и перенесенные страдания изменили меня лишь незначительно. Нет, рисковать нельзя, потому что если откроется, что я не тот, за кого себя выдаю, мне грозят серьезные неприятности. А Ибн Харам ненавидит меня за свое поражение в деле с Азизой.

Я принял решение. Мне нельзя больше оставаться в Табризе ни дня.

— Я продолжу свой путь, — сказал я, — слишком долго я не имел возможности учиться и работать. Я поеду дальше, в Джунди-Шапур.

Эта идея привлекла меня, ибо известность этой великой школы, особенно в области медицины, была общепризнанной. Вполне логично, что я туда еду, логично, что я предпринял такое путешествие, чтобы попасть туда. Это оправдывает мое присутствие здесь.

Я не знал, какой властью обладает Ибн Харам. Он, должно быть, там, в Испании, перехитрил сам себя в каком-то заговоре и был вынужден бежать из страны. Но, как бы то ни было, это мой смертельный враг, который может навлечь на меня несчастье.

В зал вдруг вошли рабы, они несли три роскошных шелковых халата, три новых набора одежды и тяжелый кошелек с золотом. Они принесли также прекрасное седло, уздечку и седельные сумки. Эти дары были поистине великолепны; однако любой странствующий ученый мог почти в любом исламском городе рассчитывать на такие же. Здесь мудрость уважали; а в Европе ученого могли сжечь, как еретика.

Так и не сказав ни слова об Аламуте, я сел на лошадь и в сопровождении рабов, несущих подарки, вернулся в гостиницу.

Отъезжая, я оглянулся. Масуд не отводил от меня глаз — холодных, оценивающих, проницательных.

На обратном пути я никак не мог отогнать от себя предчувствие опасности, и все мои инстинкты предостерегали меня: нужно, не оставаясь здесь даже на ночь, брать с собой Хатиба и удирать. Однако это может навлечь на меня даже большую беду, ибо немедленно вызовет подозрение.

Пришло утро, полное шума голосов, когда другие путники начали сборы в дорогу. Вошел Хатиб, и я в один миг принял окончательное решение.

— Собирай вещи, — сказал я. — Я поеду в новом седле, с новой уздечкой. Давай уедем сразу.

Мы удачно выбрали время для отъезда, потому что одновременно с нами уходил большой караван, мы быстро догнали его и смешались с толпой путников. Мы ехали вместе и по дороге беседовали с ними.

Среди франков многие считают, что Катая не существует, но здесь я обнаружил людей, которые путешествовали в Хинд, в Катай и по всем землям, лежащим по дороге туда.

Область, через которую мы проезжали, была плодородной и процветающей, здесь росли самые вкусные груши и гранаты, которые мне доводилось пробовать, и множество оливковых рощ.

Через несколько часов, остановившись у дороги, мы уселись под сенью тамарисков и чинар и позавтракали динаварским сыром и местными грушами.

Вместе с нами остановились на привал несколько погонщиков мулов, и, поскольку прежде они не обнаруживали желания остановиться, пока этого не сделали мы, я заподозрил в них шпионов.

Солнце перевалило за полдень; был теплый, располагающий к лени день, по небу, словно обрывки ваты, плыли редкие облака. Лежа на песке, я смотрел в небо и снова и снова пытался придумать решение своей задачи.

Каким бы бравым ни казался я со стороны, сам-то я знал, что нисколько не смелее любого другого. Не по своей охоте шел я к крепости Аламут, но там был мой отец, а мы с ним последние в нашем роду. Он был всем, что у меня осталось, и я могу лишь попытаться быть таким же хорошим сыном, каким прекрасным он был отцом.

Из Аламута никогда не продали ни одного раба, ни одному не позволили покинуть его стены — из опасений, что он может раскрыть тайны крепости и её сказочных райских садов. Если по какой-то счастливой случайности мне позволят туда войти, то за каждым моим шагом будут следить… Тревожное уныние навалилось на меня тяжким грузом, ибо, если я войду туда, то как смогу выйти? И как смогу я освободить отца? Нужно быть большим дураком, чтобы пытаться совершить невозможное; однако мой отец — это мой отец, и для меня легче рискнуть своей жизнью, чем жить, зная что он в рабстве.

Аль-Завила? Это ещё кто такой? И откуда в нем такая ненависть к моему отцу?

— Господин…

Возле меня стояли два человека, один из них показывал на крупный и явно болезненный фурункул. Я вскрыл нарыв, промыл, велел возобновлять припарки, такие же, как положил я, и уже приготовился отправиться в путь и вновь присоединиться к каравану, как подошли другие пациенты.

Я обработал несколько ран и дал указания, как лечить другие заболевания, в том числе прописал молотые кости ребенку, который, как мне сказали, страдал судорогами.

Я объяснил, что, по теории одного знаменитого врача, такие судороги вызывает недостаток кальция в организме. Меня выслушали из уважения, однако я знал, что сами они считали болезнь кознями злого духа.

Последний пациент попросил вытащить наконечник стрелы, который уже несколько дней сидел у него в руке. Рука была в плохом состоянии, но, когда я покончил с ним, у меня не было оснований сомневаться, что он выздоровеет без дополнительной помощи.

Мы тронулись, когда уже стемнело, и ехали быстро, торопясь присоединиться к каравану и остановиться на ночлег под его защитой.

В Кордове, обучаясь при мечети, я часто практиковался в хирургических операциях под руководством опытного врача. Было принято обучаться выполнять рассечения на арбузах, тыквах-горлянках, дынях или огурцах. Поверхностным рассечениям обучались на кожаных мешочках, наполненных жиром, наложению швов — на двух кусках тонкой кожи, мелкому насеканию — на коже, покрытой шерстью.

Казвин лежит у подножия гор Эльбурс; дороги из него ведут через эти горы в Табаристан и к берегам Каспийского моря. Город раскинулся не меньше, чем на милю. Он — главная твердыня против свирепых неверных из Дайламских гор.

— Завтра, — шепнул я Хатибу, — мы отправимся в Аламут, по приглашению или без него…

— Ни слова об этом, о могущественный, — предостерег Хатиб, — в этом городе много исмаилитов.

Двор караван-сарая был полон лошадей и верблюдов, поскольку только что прибыл ещё один караван — очевидно, свита какого-то важного лица, потому что и верблюды, и лошади были в богатых попонах, а вокруг стояло множество высоких, хорошо сложенных солдат. Это были крепкие бородатые люди с красивыми черными глазами, безукоризненно одетые и хорошо вооруженные; в каждом из них чувствовалась ловкость и сила. Наверняка отборные бойцы.

Однако они не походили на людей ни одного из виденных мною народов — ни на арабов, ни на персов, ни на турок.

— Хатиб! Кто они?

— Раджпуты, — ответил он, — из Хинда.

В главном зале караван-сарая суетились и шумели рабы, и нам с трудом удалось найти себе уголок. Хатиб сам устроил, почистил и накормил наших лошадей, а потом присоединился ко мне.

И вдруг отворилась дверь во внутренние покои, и из неё вышла девушка — девушка такой красоты и утонченного изящества, каких я никогда не видел.

Она была высокого роста, двигалась словно под какую-то неслышную музыку, темные глаза окаймляли ещё более темные ресницы, её губы… кожа была безукоризненна, волосы черны как вороново крыло.

Когда она вышла из двери, наши взгляды встретились, и она задержалась на миг, приподняв подбородок и чуть приоткрыв губы.

Поднявшись, я поклонился в пояс и указал на место рядом с собой. У неё от такой безрассудной смелости даже глаза широко открылись, а потом она прошла через расступившуюся толпу к стоявшему неподалеку столику, уже накрытому для нее.

Больше красавица на меня не смотрела.

Наши с ней столы стояли один напротив другого по разные стороны комнаты, и разделяло их расстояние едва ли в двадцать футов.

Ей прислуживала дюжина рабов, а позади нее, по углам стола, замерли двое солдат-раджпутов. На столе ожидало не менее двух дюжин блюд с яствами, превосходно приготовленными, судя по запахам.