Потеснились и женщины. Угрюмость на их лицах сменилась приветливыми улыбками.

— Что вам сказать? — задумчиво начал Горюнов. — Ведь я с Петром воевал вместе в начале сорок второго, потом, я же говорю, был ранен. Тогда все было хорошо. Петр геройски воевал. Медаль получил. (Это Горюнову тоже было известно.) А что было дальше, где Петр сейчас, как он, не знаю. Война!..

— Война, будь она проклята! — зло сказал одноногий и ожесточенно хлопнул ладонью по своей деревяшке. — Про медаль, брат, мы и без тебя знаем, наслышаны. Выходит, не ты нам, а мы тебе можем рассказать про Петяшку. — Он неожиданно расхохотался. — А я ведь, бабы, что подумал? Я подумал, что он, этот мужик, вовсе и не к Дмитриевым, а к Людке!

— Ну да, ну да, — закивали головами женщины. — И я так подумала… И я… И я… — Они засмеялись.

Женщины быстро позабыли о Дмитриеве и, все более и более расходясь, стали обсуждать Людку Сбойчакову. Очень скоро Виктор во всех подробностях узнал историю ее многочисленных похождений. Что в этой истории было правдой, а что говорилось зря, со злости, разобрать было трудно, но суть была ясна, и она, суть того, что говорилось, многое дала Виктору.

Людка Сбойчакова, как в один голос утверждали соседки, всегда была дрянью. Правда, до войны она вела себя тихо, осторожно. Все пошло с начала войны, с того времени, как ее мужа, Трифона Сбойчакова, забрали в армию, а там эвакуировались и его родители. Людка осталась единственной и полновластной хозяйкой квартиры. Вот тут-то и началось! Что ни день — у нее дружки: то один, то другой… И всё больше военные. Офицеры.

Весной сорок второго вернулся муж. Из госпиталя. Так ничего, но рука покалечена. Правая. Одним словом, отвоевался солдат. Вчистую. Соседи ему, слово за словом, все и выложили. Он Людку дня два, а может, и три лупил.

Бил он Людку, бил, а что толку? Пошел Трифон на прежнюю работу: на железную дорогу. Начальником почтового вагона дальнего следования. Когда неделю, две, а когда и месяц в разъездах. Людке только того и надо: муж со двора, а милый друг во двор. И опять то один, то другой. И не то чтобы тайком, втихомолку, а прямо живут у нее, днюют и ночуют.

Она ведь что учудила! Мужа-то она все-таки побаивается: тяжел Трифон на руку. Она если дружка и приведет, то проводит его в горницу, дверь снаружи на замок, и ключ на условное место. Сама же в квартиру — через окно.

Трифон приедет невзначай, не ко времени, ключом в замке шебаршит, шебаршит, а Людка тем временем с дружком-то со своим через окно выпрыгнет (окна от двери не видно) — и поминай как звали. А потом явится тихая, смирная. Трифону сколько раз говорили, а он злобится, слушать не хочет. Бить-то жену бьет, а любит. Что сделаешь?

Вот и сейчас у нее завелся какой-то… Молоденький. Белобрысый. То изредка появлялся, а последние дни вроде бы там и сидит, у Людки, благо Трифон опять в отъезде. Может, однако, и не сидит. На дворе он, этот молоденький, что-то дня три не показывался.

Тут собеседники Виктора заспорили: кто говорил, что «белобрысого» не видно три дня, кто — два, а одноногий и вовсе утверждал, что видел его не позже как вчера. Спору не видно было конца.

Горюнову стоило невероятных усилий все это слушать спокойно. С первых слов ему стало ясно, что здесь, именно здесь, в этом дворе, в этом домишке, — Малявкин. Не в Люблино — там вышла осечка, — а здесь. Тут его потайное логово. А если сейчас Малявкина и нет, то был, обязательно был, сутки назад, двое суток… И придет, еще придет. Непременно!..

Но отделаться от словоохотливых собеседниц было не так просто. Они вспоминали всё новые и новые факты, обрадованные новому слушателю: друг другу-то они давно надоели, каждая и так знала, что скажет другая.

Наконец Виктору удалось вырваться из цепких рук дворовых кумушек, сослуживших ему такую службу. Он в последний раз солидно простился и не спеша направился к воротам. Едва повернув за угол, Горюнов припустился со всех ног.

Скворецкого на месте не оказалось, и Горюнов, дорожа каждым часом, прошел прямо к комиссару.

— Так, так… — побарабанил пальцами по столу комиссар. — Значит, вы полагаете, что Малявкин находится там, у этой Сбойчаковой? Что же, похоже на то, но все-таки это только предположение. Смотрите, как бы не получилось второе Люблино: вдруг да не Малявкин?

— Товарищ комиссар, — воскликнул Горюнов, — он, он! Я уверен. Все сходится: и что Ната говорила, и приметы… Чую — он!

Комиссар улыбнулся:

— Чуете? Опять чуете? Это, конечно, существенно, но чутье вас уже не раз подводило. Я, признаться, больше полагаюсь на факты. И даже если их достаточно, горячку пороть не будем. Нельзя. Да и к чему? Что вы предлагаете? Нагрянуть туда, оцепить дом, учинить обыск, поднять шум на весь квартал? Разве так можно? А вдруг все же это не Малявкин? Или Малявкин. Допускаю. С оружием. Жертв хотите? Нет, сделаем иначе…

Комиссар снял телефонную трубку, отдал распоряжение.

— Вот так, — сказал комиссар, кладя трубку. — Вам все ясно? Операцию начнете, как только стемнеет.

…В переулке, по которому недавно бежал Горюнов, взвизгнув тормозами, остановилась машина. За ней вторая. Несколько молодых людей — среди них Виктор Горюнов — быстро выскочили из машин и направились кто на 2-ю Мещанскую, кто в проходные дворы. Шли они порознь, спокойно, с безразличным видом. Еще несколько минут — и все подходы к дому Сбойчаковых незаметно для посторонних глаз были перекрыты.

Начало смеркаться. Все было тихо. На дворе иногда появлялись случайные прохожие да на лавочке, под липой сидели какие-то люди. В квартиру Сбойчаковых никто не входил, и никто оттуда не выходил. Замок висел на двери.

Не появлялась и Людмила: была еще, по-видимому, на работе.

Сумерки сгущались. Даже вблизи нельзя было разглядеть лица. Чекисты приблизились к дому Сбойчаковых. Часов около десяти в проеме ворот мелькнула тень. Какая-то женщина шла по двору тихо, осторожно, то и дело озираясь по сторонам. Она подошла к одному из окон квартиры Сбойчаковых и трижды негромко стукнула в ставень. Потом еще трижды. Прошли считанные секунды, и окно чуть приоткрылось.

— Люда, ты? — послышался мужской голос.

— Я, я, — ответила женщина и ловко вскарабкалась на подоконник.

Окно закрылось. Замок остался висеть на двери.

Минуло еще полчаса. На дворе было тихо, ни души. Меж бегущих облаков изредка проглядывала луна, освещая затемненную Москву призрачным светом.

Внезапно по крылечку загрохотали тяжелые шаги, в замке заскрежетал ключ. Минуту спустя одно из окон бесшумно распахнулось, и на землю мягко спрыгнул мужчина. Не успел он сделать и нескольких шагов, как его руки оказались заломлены за спину. Он испуганно вскрикнул, пытаясь вырваться.

— Тихо! — послышался повелительный голос. — Не поднимайте шума. Сопротивление бесполезно.

Так же быстро и бесшумно была задержана женщина — Людмила Сбойчакова, выскочившая из окна вслед за мужчиной. Замок на двери так и остался висеть. Горюнов, возившийся с замком, сошел с крыльца и присоединился к группе оперативных работников.

Рассадив задержанных по машинам — мужчину в одну, женщину в другую, — оперативные работники доставили их в наркомат. Разговор с Людмилой Сбойчаковой оказался недолгим: она горько плакала, каялась в грехах и заверяла чекистов, что подобного с ней никогда не повторится. Как оказалось, с задержанным она познакомилась около двух месяцев назад. Случайно. «Симпатичный такой. Офицер. С фронта. Ну что здесь такого? Если бы я знала, если бы знала!..» И опять в слезы…

Сбойчакова клялась и божилась, что ей известно только имя ее приятеля: он назвался Николаем. Фамилией она даже и не поинтересовалась. И бывал-то он у нее за все время знакомства раз пять-шесть. Не больше. Вот разве что последние дни — тут он пробыл четверо суток. Это правда. А больше она ничего и не знает.

Сбойчакову отпустили. Ей, по-видимому, действительно больше нечего было сказать.