Что делать? Стать шпионом я не хочу, у меня сын погиб на фронте. Как заставить мне поверить? Перед смертью не врут, поэтому я пишу это заявление и кончаю с собой. Так и так мне не жить, да и зачем жизнь? Я свое прожил. Арестуйте немедленно эту собаку — Варламова. Смерть фашистским гадам!
Иваницкий И. Г.
Датировано заявление было маем текущего года.
— Кто такой Иваницкий? — спросил майор, кончая читать и аккуратно складывая бумаги.
— Иваницкий? — переспросил директор. — Был у нас такой. Монтер по приборам. Чудо-монтер. Золотые руки. Образования почти никакого, а кудесник. Самородок. Но — алкоголик. В семье из-за этого были постоянные скандалы. Жена у него с тяжелым характером, больная. Последнее время он был сам не свой, а в мае повесился. Думали — из-за семейных неурядиц. Вот тебе и семейные неурядицы! Но Варламов-то… Мерзавец! Каков мерзавец! А я еще его защищал. Теперь ясно, почему он бежал… И — убийство. Все ясно!
— Простите, — задал вопрос Скворецкий, — но у меня складывается впечатление, будто вы полагаете, что профессор Варламов причастен к убийству Антоновой?
— А как же? — крикнул директор. — Как же? Не сам, конечно, нет, в это я никогда не поверю, но его сообщники. Это же очевидно. Они каким-то путем пронюхали, что у Антоновой есть документы, изобличающие Варламова, и вот результат. Картина ясная.
— Да-а, — задумчиво заметил Кирилл Петрович. — Ясная… Уж слишком ясная. Это мне и не нравится. И еще: зачем Антоновой понадобилось выносить такие документы из стен института?
Директор не отвечал. Он метался по кабинету, не глядя на Скворецкого, не обращая на него никакого внимания. Майор кашлянул.
— Могу я задать еще один вопрос?
Директор круто остановился, словно наскочил с разбегу на невидимое препятствие:
— Вопрос? Ах, вопрос! Пожалуйста. Задавайте. Хоть сотню.
— Вот тут, в заявлении, сказано, что профессор Варламов требовал какие-то сведения. А зачем? Разве он сам, будучи одним из ведущих сотрудников института, не был достаточно осведомлен о разрабатываемых проблемах? Что-то одно с другим не вяжется.
Директор с недоумением посмотрел на Кирилла Петровича:
— Почему не вяжется? Варламов о работах не его лаборатории и не мог быть осведомлен. Сотрудники одной лаборатории понятия не имеют, чем занимается другая. Таков у нас порядок.
— Так, ясно. А какого мнения вы об убитой, Антоновой, как о работнике, о человеке?
Директор пожал плечами.
— Сейчас, по-моему, это не существенно. Поздно ею интересоваться…
— А все же? — настаивал майор.
— Если вам так нужно, скажу. Работник она отличный и человек хороший. Ничего иного сказать не могу.
— Советский человек, вы полагаете?
— Да, советский, вполне советский. — Директор не пытался скрыть, что нелепые, на его взгляд, вопросы майора вызывают у него раздражение.
Но Скворецкий невозмутимо продолжал:
— Значит, советский? Чем же вы объясняете, что отличный работник, советский человек обнаруживает такой документ (он указывает на заявление Иваницкого) и до особых обстоятельств молчит? Никому ни слова.
Директор вновь пожал плечами и не нашелся что ответить. Выждав с минуту, Кирилл Петрович задал новый вопрос:
— Скажите, кто-нибудь в институте, кроме вас, знает о письме Иваницкого и записке Антоновой? Знаком с их содержанием?
— Нет, никто. Если не считать, конечно, сотрудников уголовного розыска. Но это не институт…
— Я хотел бы взять с собой эти документы, — сказал Скворецкий, беря со стола злополучные листки бумаги. — Кроме того, мне нужны были бы личные дела Антоновой и Иваницкого. Если, конечно, вас это не очень затруднит.
— Говорите прямо: почерки нужны? Сличать будете? Я вам и так скажу: все правильно. Она писала. Екатерина Михайловна. И он. Иваницкий. Его каракули я тоже знаю. Запомнил. И стиль его. Впрочем, если надо, берите. Только вы мне вот что скажите: этому будет конец? — Директор повысил голос. — Дадут наконец институту спокойно работать?
Скворецкий так стиснул челюсти, что на скулах у него заходили желваки. Голос звучал глухо:
— Товарищ директор, я не понимаю вашего тона и не могу его принять. Слушая вас, можно подумать, что мы, чекисты, — виновники происходящих у вас событий. Это переходит всякие границы…
— Ах, границы! — взорвался директор. — Мне некогда выбирать выражения. Мне работать, работать надо, вы понимаете? Ваше благодушное «будем искать» — знаю, знаю ваш ответ! — меня не устраивает. Вы, видите ли, не понимаете моего тона, а я не понимаю вашей невозмутимости, равнодушия.
— Равнодушие! Ну, знаете ли… Может, вы ожидали, что я буду закатывать у вас истерики? — Скворецкий тоже повысил голос. — Этого не будет. Равнодушие! В каждом деле есть своя специфика: в вашем — своя, в нашем — своя. Да, мы ищем и будем искать, мы ведем расследование, в исходе которого не сомневаемся, но я ПОКА не могу привести к вам убийцу, так же как и профессора Варламова. Всему свое время. Если руководство наркомата найдет нужным, я вас ознакомлю с ходом расследования, хотя и не вижу в этом смысла, а повышать голос, кричать…
Директор стоял, глядя куда-то в сторону, тяжело дыша.
— Ладно. — Он махнул рукой. — Я действительно погорячился. Прошу извинить. Ведите свое расследование. Только очень прошу: поторапливайтесь…
Кирилл Петрович не вернулся сразу в наркомат. Он вышел из института и углубился в путаные дорожки запущенного парка, под сенью кустов и деревьев которого разыгрались за последние дни одна за другой две трагедии. Но майор не пошел к месту убийства — ни первого, ни второго. К чему? После того как там побывали сотрудники уголовного розыска, вряд ли он мог обнаружить что-либо новое. Нет, майору просто хотелось побыть одному, как следует все обдумать. Вот и сейчас, бродя по пустынному парку, он попытался привести в систему обрывки мыслей, возникших в разговоре с директором института.
Последнее убийство вновь осложнило дело, еще раз показало, что перед чекистами такой враг, каждый лишний день пребывания которого на свободе отмечен кровью. И пока он не обезврежен, нет никому ни сна, ни отдыха, ни покоя. Но кто он? Кто? Казалось, это убийство что-то проясняет: все нити тянутся к Варламову. Не он, конечно, убийца, но очень похоже, что убийство совершено с целью предохранить профессора от разоблачения, значит, совершено его сообщниками или теми, кто пытается уберечь Варламова от органов Советской власти. И — письмо Иваницкого… Да, это письмо…
Правда, экспертиза почерка еще не проведена, ее предстоит провести, но результат предугадать не трудно: директор института узнал почерк. А тут еще записка Антоновой. Все очевидно. Настолько очевидно, что даже директор, еще вчера и мысли не допускавший о причастности профессора Варламова к вражеским делам, сегодня иначе как мерзавцем и преступником его не величает. А ведь директор, крупный ученый, не один десяток лет проработал бок о бок с Петром Андреевичем, как говорится, не один пуд соли с ним съел. И у него даже тени сомнения не осталось в виновности Варламова. Да, пропажа документов, бегство профессора, убийство Антоновой, письмо… Одно к одному. Очевидность явная.
Очевидность!.. Но вот эта-то очевидность, как бы связавшая в единый узел все нити вокруг имени Варламова, и беспокоила Скворецкого больше всего, вызывала у него чувство глубокой тревоги. Уж СЛИШКОМ все было очевидным, слишком одно к одному. Майор не кривил душой, когда говорил об этом директору. Кирилл Петрович долго ходил по дорожкам и аллеям парка, сопоставлял, анализировал и думал, думал…
Будем исходить из того, что письмо написал не кто иной, как Иваницкий, и все в нем сказанное — правда, рассуждал майор. Допустим. Но прими мы эту версию, и немедленно возникают десятки всяких «но». Начнем с того: зачем было автору письма кончать с собой? Аргументация самоубийства, содержащаяся в письме, звучит совсем неубедительно. Примем, однако, то, что пишет Иваницкий, объясняя причины своего самоубийства, за истину, тогда сразу возникает другой неразрешимый вопрос. Если автор письма пошел на самоубийство, чтобы разоблачить Варламова, то есть на самый крайний шаг — пожертвовать жизнью, — так почему он не довел дела до конца: не отправил своего письма, не передал его в органы госбезопасности, в милицию, директору, наконец? Куда он его девал? Вот тут-то и не сходятся концы с концами, никак не сходятся.