Пока он уписывал все, что было на тарелке, хлюпая длинным языком и бешено вращая свалявшимся хвостом, Стелла и Ходж смотрели на него с робко-извинительным выражением в глазах. Классовые различия были им глубоко чужды. Им казалось ужасно несправедливым, что на свете существуют собаки и кошки домашние и дворовые. С какой стати Ходж и Серафина спят дома, в холе и неге, а Даниилу и котам при конюшне не дозволяют ступить даже на порог задней двери. Безобразная внешность и легкая умственная отсталость — это же не вина Даниила, а коты, живущие на конюшне, имели бы такой же холеный вид, что и Серафина, живи они в тех же условиях. Это было вопиющей несправедливостью, и как только Даниил вылизал с тарелки последние крохи, Стелла опустилась перед ним на колени, любовно потрепала его многострадальные уши и разгладила скорбную морщину у него на лбу.
— Ничего, Даниил, — шепнула она, — завтра я возьму тебя с собой на прогулку.
Пес вряд ли понял, что ему сказали, все-таки это был не Ходж, но по тону девочкиного голоса догадался, что ему предлагают что-то приятное, и нырнул к себе в конуру, но впопыхах перепутал голову и хвост, и поэтому из отверстия теперь торчала не морда, а косматая метелка, подметающая брусчатку, что всегда было у Даниила признаком прекрасного настроения.
Стелла достала из-под колоды-подставки миску молока и, стараясь не расплескать, понесла ее через двор на конюшню. Дверь ей открыл Ходж, встав на задние лапы и приподняв задвижку. Конюшню, как и заднюю дверь усадьбы, никогда не запирали, так как они выходили во двор, который ограждал конюшню и дом с севера и юга, а с востока и запада — это делали высокие стены. Массивные двери в восточной стене укрепляли на ночь стволом дерева — его клали поперек железных засовов. Двор был построен так специально, чтобы во время войны весь скот можно было перевести в безопасное место.
Ночью конюшня превращалась в заколдованное место, погруженное во тьму и тайну. Все красновато-коричневое, золотистое и бурое при дневном свете, ночью озарялось серебристым сиянием лунного света, проникавшим сквозь маленькие, незастекленные оконца, расположенные очень высоко от земли. Лунный свет так преображал оттенки, что они были уже не цветом, а призрачным свечением, наполняющим сердце странной печалью — свечением, напоминающим нимб. Даже тени становились темными, мягкими и бархатистыми, не то что днем. Звуки становились приглушеннее, шорохи и шелесты ложились на ночную тишину также легко, как лунный свет на потемневшие предметы. Запах сена с сеновала наводил дремоту, а запахи чистых и здоровых лошадей, стоявших в стойлах, — Стелла лишь смутно их различала, — были приятны и благодетельны.
На Викаборском хуторе была пара быков — Моисей и Авраам, на них пахали и впрягали их в телеги, которыми пользовались во время уборки урожая; две малорослые и быстрые девонские вьючные лошадки Сим и Хам, одна мышиной масти, другая гнедой; и старая кобыла отца Спригга, красавица Бесс. Для Стеллы все они были добрыми друзьями, она любила их всех, но поговорить с ними сейчас не остановилась, так как бедняги слишком устали после дневных трудов, а времени у нее было в обрез. Поэтому она лишь ласково оглядела их блестящие бока и махавшие хвосты и пошла дальше к пустому стойлу в дальнем конце конюшни, где жили коты. В этот час они с нетерпением ждали, когда хозяйка принесет им молочка. Стелла уже видела, как блестят в темноте их изумрудные глаза, и; как только девочка подошла поближе, коты бросились к ней и стали тереться об ее ноги, толкаясь и громко мурлыкая — усы торчком, хвосты трубой, мягкие лапки ритмично сжимаются и разжимаются в такт с органным гулом их вибрирующих вокальных аккордов. Слаженная игра церковного оркестра во всей его мощи — барабан, тамбурин, кларнет, серпент, гобой, альт и контрабас — всегда напоминали Стелле конюшенных котов, ждущих, когда им дадут молока. И там и здесь тело, инструмент и дух, казалось, приведены в согласие благодаря восторгу от того, что тело не создает музыку, а само есть музыка и нельзя сказать, где начинается одно и кончается другое — все сливалось воедино.
Стелла поставила миску на пол, и тут же наступила тишина, как в церкви, когда все пропели «Аминь!» и сели слушать проповедь. Коты ткнулись мордочками в молоко и принялись поглощать его в молчаливом восторге. Стелла, поглаживая стоявшего рядом Ходжа по спине, стояла и глядела на них. Котов звали Седрах, Мисах и Авденаго. Израненные в многочисленных сражениях, они являли печальное зрелище. Стелла дала им имена, как и всей остальной животине в Викаборо, черпая вдохновение из своего любимого Ветхого Завета.
Седрах был черный кот, с отгрызенным кончиком хвоста. Мисах — рыжий, с оторванным ухом, а Авденаго — тоже черный, но с пятном под подбородком, которому полагалось быть белым, но как ни старался бедолага дотянуться до этого места язычком и вылизать его, все попытки не удавались, и пятно оставалось какого-то непонятного оттенка. Кот всегда так старался до него дотянуться, что навсегда скривил шею. «Были бы они все домашними котами, — участливо думала Стелла. — За что же выпала им такая доля — жить на улице, драться с крысами и ходить грязными и израненными? Кошки не для того предназначены, чтобы жить на улице и охотиться на крыс, они предназначены жить в доме и ловить мышей. Это несправедливо. Она всегда будет делать для них все, что в ее силах, но все равно это несправедливо».
Левая ладонь Стеллы вдруг почувствовала что-то странное и непонятное, какое-то покалывание, наполнившее ее ужасом. Шерсть на спине у Ходжа встала дыбом. Он громко, утробно зарычал. Стелла покосилась на пса. Он поднял голову и уставился на оконце высоко в стене, над яслями. То было одно из окошек, выходивших наружу, сквозь которые проникал лунный свет. И вот лунный свет закрыла мужская голова, появившаяся в квадрате оконца, как картина в раме. Стелла с ужасающей отчетливостью увидела худое лицо, изможденное, грязное. От парализующего страха все помутилось у нее перед глазами, и секунду она ничего не различала, хотя по-прежнему слышала грозное рычание Ходжа и чувствовала под рукой его вздыбленную шерсть. Но Стелла не закричала — ведь она была храбрая девочка. Она стояла, вся сжавшись, не шевелясь, и пытаясь справиться с охватившим ее ужасом. Наконец туман рассеялся, и темное лицо снова возникло у нее перед глазами. И вдруг она догадалась, что это за приведение.
— Бони! — прошептала Стелла.
Значит, пришел-таки. Французы наконец высадились. Она росла под постоянным страхом вторжения, неизменно омрачавшего ее счастливую жизнь на ферме. Пролив — единственный барьер, отделявший Англию от врагов, был всего в нескольких милях от них. Сколько Стелла себя помнила, каждый раз, идя в церковь, она видела пики и копья, которые хранились там в боевой готовности на случай вторжения. Она наблюдала, как упражняются в обращении с ним мужчины, в их числе и отец Спригг, и не раз слышала истории о наводивших ужас отрядах вербовщиков во флот или в армию. Из окон фермерской усадьбы был виден холм, на котором стоял маяк, и там наготове всегда был сложен гигантский костер, который зажгут, когда появятся французы, — и высокое пламя оповестит о несчастии весь край. Там всегда сидел человек, который наблюдал за морем.
В ту зиму, когда вражеские корабли стояли в портах, готовые перебросить через пролив тысячи солдат, Стелла была еще маленькая. Но она помнила страшный спасительный шторм, который их уберег, и благодарственный молебен в церкви. Но больше всего боялись вторжения в прошлом году. Говорили, что сто пятьдесят тысяч французов собрались в Булони, и что Бони избрал для высадки Торби. Отец Спригг уехал тогда из дома вместе со всеми, так как ополчение Южного Девона охраняло артиллерийские батареи вдоль побережья, а детей и стариков собирались отправить в Дартмур. Стелла смотрела, как готовят в путь их самый большой фургон. Матушка Спригг ходила вся белая, плотно поджав губы, а Мэдж все время плакала… Но тогда пронесло. А теперь нет, произошло-таки, в тихую сентябрьскую ночь, когда никто ни о чем не думал, и всем было так хорошо. Это темное лицо было лицом француза, и скоро их полчища станут дубасить в запертые ворота конного двора, могучий ствол дерева, которым они были перегорожены, не выдержит страшного натиска, и всех в доме перебьют.