Лейтенант помог гардемарину О'Коннелу натянуть сбившуюся одежду, но сделал это недружелюбно — он был слишком занят собственными делами, чтобы возиться с наказанными молокососами. О'Коннел стоял на палубе, пошатываясь от слабости и головокружения. Он слышал, как пробило восемь склянок — это означало, что он пропустил ужин, но при одной мысли о мерзкой корабельной пище Энтони еще сильнее начало мутить. Но его мучила жажда. В каюте за кубриком была питьевая вода — если бы только туда попасть. Восемь склянок. В кубрике царил настоящий ад, но там была вода и грог, и, если повезет — добраться до своего гамака и спокойно лечь. Энтони, морщась, сделал шаг, еще один и, цепляясь за переборки и постанывая, почти дополз до нижней палубы и до каюты за кубриком, где жили все гардемарины.

Это была жалкая конура размером не более пяти футов в высоту и площадью двенадцать квадратных футов. Половину помещения занимала доска, служащая гардемаринам обеденным, а корабельному хирургу — операционным столом. Затхлая вонь из трюма, смешанная с запахом прогорклого масла и заплесневевшего сыра, лежавшего в кладовой кока, был так ужасен, что, подходя к каюте, Энтони в очередной раз тупо удивился, как он мог вынести эти смертельные два часа и эти ужасные восемь недель.

В каюте было шумно, старшие офицеры сидели у стола за вечерней порцией рома, а младшие валялись в своих гамаках. Приход Энтони вызвал бурю обычных насмешек и свистков, но сегодня вечером он не обратил на это никакого внимания. Это была свора жестоких негодяев, но даже они понимали, когда с человека было довольно. Ни один из них не помог О'Коннелу подвесить его гамак, не налил ему выпить, и все усилия измученного мальчика проделать эти вещи самостоятельно вызвали всеобщее веселье, но когда он покончил с ними, ему милостиво позволили уснуть.

Как это ни странно, но несмотря на ноющую боль во всем теле, примерно через час Энтони погрузился в глубокий лихорадочный сон. И пробуждение застало его в чрезвычайно странном состоянии ума.

Любой взрослый человек сразу догадался бы, что имеет дело с искушением, которое так часто приходит к ним в ночные часы, пользуясь упадком сил и темнотой. Жизнь вдруг начинает казаться невозможной, а все привычные представления резко переворачиваются вверх дном. То, что раньше казалось презренным и жалким поступком, теперь начинает выглядеть самым нормальным и даже почетным делом. То, что было невозможным и далеким, внезапно становится понятным и близким. Опытный человек быстро понял бы, что любое решение, принятое в таком призрачном состоянии, окажется неверным, может быть, даже греховным, и дождался бы утра, но Энтони был неопытен и все происходящее казалось ему чрезвычайно простым и ясным. Он не знал, что такое искушение и что такое грех. Его разум был абсолютно чист. Он терпел эту жизнь так долго, как только мог, и теперь собирался высаживаться на берег.

Слабо донеслись крики матросов с палубы — наступало время средней вахты, и гардемарин О'Коннел выбрался из своего гамака, — одетый, так как сил стащить с себя перед сном одежду не оказалось, и, пошатываясь, двинулся на палубу. Еще не рассвело, и легкая дымка курилась над морем, пряча очертания береговой линии, так что о местонахождении Торкви можно было судить только по слабому свету фонарей в гавани и огней, все еще горевших на постоялом дворе. Нельзя было и мечтать о более подходящей для побега ночи, тусклое мерцание света было достаточным, чтобы Энтони не сбился с пути, а темнота скрыла бы фигуру пловца. О'Коннел-младший точно знал, что нужно делать. Его ум был ясен той особой, напряженной ясностью, которая часто бывает после предельной нечеловеческой усталости. Короткая вспышка проницательности быстро сменяется изумлением, и мозг затягивается плотной, как шерстяное одеяло, апатией, которая душит всякую мысль.

Средняя вахта в хорошую погоду, когда судно стоит на якоре в домашних водах, была делом легким. Офицеры в кубрике, часовые и рулевой в рубке были настроены миролюбиво, и внимание их было рассеяно. Так как корабль стоял на якоре, и ему не угрожала никакая опасность, помощников боцмана, обычно шнырявших вокруг своих наблюдательных постов и готовых расправиться с любым, кто осмелится задремать, на этот раз не было видно. Стояла глубокая тишина, которую нарушал лишь легкий плеск воды за бортом и протяжный крик «Все в порядке» часового.

Энтони, настороженный и внимательный, терпеливо ждал, когда пробьет последний удар склянок. Убедившись, что за ним не наблюдает ни один глаз, он снял свой короткий темно-синий сюртук с медными пуговицами, нанкиновый жилет, шейный платок из черного шелка, швырнул в угол кортик и треуголку. Оставшись в одних брюках и льняной рубахе с манжетами и ботфортах без каблуков, гардемарин пополз через главный люк на нижнюю палубу, на которой размещались орудия. Погода была прекрасная, и стволы пушек оставались открытыми, а мальчик был так худ, что проскользнуть через одно из них не составило для него особого труда.

Он надеялся, что небольшая высота позволит ему упасть беззвучно, но всплеск, с которым он погрузился в воду, оглушил его, точно пушечный выстрел. Охваченный паникой Энтони вынырнул на поверхность, и, не услышав за собой никаких выстрелов, сообразил, что если кто-нибудь и услышал шум, то наверняка подумал, что это кок, выметающий мусор, — работа на камбузе всегда начиналась около четырех часов утра.

Берег оказался гораздо дальше, чем О'Коннел предполагал, глядя на него с корабля. Он был отличным пловцом, и не думал, что достичь гавани окажется так трудно, поэтому когда его ноющее тело налилось свинцом, он испытал вторую вспышку ужасной паники. Но страх быстро прошел: выбор у Энтони был один — утонуть или попасть в деревню. И он предпочел второе.

Когда гардемарину удалось дотянуться до железного кольца в стене, окаймлявшей гавань, он был полуживым от усталости. В стене были ступеньки, по которым он выбрался наверх. Хотя солнце еще не встало, Энтони помнил, где расположена полоска земли, которую было видно с судна прошлым вечером. Там была деревня, и он побрел туда вдоль гавани и судостроительной верфи.

Под прикрытием недостроенного одномачтового рыболовецкого корабля он отжал воду из своих брюк и рубашки и, положив их на промокшие ботинки, сел на землю в ожидании, что вещи слегка подсохнут до рассвета.

Рассвело довольно быстро, и мир сразу показался О'Коннелу спокойным и добрым. Крики разбуженных чаек, мягкий гул моря, лепет бегущего ручья, скрип открывающейся двери, поющий нехитрую песенку голос и церковные часы, пробившие час, создавали особую музыку, которая казалась частью заливавшего все жемчужного света. Пахло морскими водорослями, пекущимся хлебом, и этот неописуемый свежий запах, сопровождавший рассвет, словно впитал в себя аромат цветов, покрытых росой, горьковатого дыма и влажных полей. Запахи тоже были частью музыки и света, и все это вместе создавало иллюзию личного присутствия кого-то, кто пришел к Энтони, кто ласково облек его подобно одежде, так что за несколько мгновений дрожь в его измученном теле утихла, и мальчик ощутил, как проникает в его кровь тепло свежего начала нового дня.

Ночные кошмары миновали, и Энтони совсем успокоился. Он осторожно вышел на открытое место и огляделся вокруг. Теперь мир сверкал таким ярким светом, что гардемарин был вынужден прикрыть глаза от ослепительного блеска солнца, поднимавшегося, подобно огромному огненному шару, из-за моря. Суда Его Королевского Величества красовались в сверкающей воде во всем своем великолепии. Кто же мог подумать, что под прекрасной оболочкой кроется сущий ад?

Энтони вздрогнул от внезапно вернувшегося страха, — со всех сторон ему чудились враждебные глаза, ищущие его. Он быстро взглянул на белевшие неподалеку домики, утопающие в цветущих садах, на серебристую ленту ручья, струящуюся под каменным мостом, через поле, на зеленые холмы и рощи. Роща, по которой Энтони гулял в своих мечтах, казалась безлюдной. Среди деревьев виднелись чистенькие и тоже белые дома. Энтони не отваживался идти вдоль этих приличных особняков в поисках дома, увитого плющом, так как в них наверняка могли квартироваться морские офицеры, находящиеся в отпуске. Они вряд ли бы пощадили его — льняная рубаха и форменные брюки слишком бросались в глаза человеку, искушенному и опытному. Подвергнутые порке и пойманные дезертиры официально заносились в списки погибших, и Энтони прекрасно это знал. К тому же, он еще должен был как-то добыть себе пищу. Попросить у бедных? Но и они, наверное, если узнают, кто он, безжалостно прогонят его прочь…