Она, отвергнутая, жила очень долго, почти в три раза пережив своих сверстниц. Ей было тяжело, потому что имя ее было окружено презрением. Правда, из поколения в поколение презрение это слабело, но даже слабое презрение — все-таки презрение.

— Разве ты не слышала легенду о предательнице?

Так вот, эта легенда обо мне. Но все же я никогда ни на миг не пожалела о сделанном. Конечно, все можно было бы изменить — стоило рассказать о Платиновом Обруче. Но я Понимала, что этого нельзя делать. Кто-то не поверил бы, кто-то (и это страшнее) сам рискнул бы испытать силу Обруча, и не известно, чем бы обернулась его попытка…

Старая Дафния сложила свои антенны.

— Маленькая Дафния, — тихо сказала она. — Теперь это твоя тайна, и я могу спокойно умереть. Храни ее строго, не поддавайся соблазнам, прибегай к ней только в великом — мелкое и пустое само по себе разрешится. Не оскверни, волшебной силы Платинового, Обруча! Но если нашим опять станет плохо — ты знаешь, как поступить. И передай тайну достойному.

С этими словами она легла набок и затихла.

Маленькая Дафния похоронила ее в узкой щели, соседнего корня, вернулась к себе и стала думать.

Сначала она подумала: «Ах, какая мужественная Старая Дафния!» Потом она подумала: «Какая же она глупая, эта Старая Дафния…» Но тут наступило утро, под пень заглянул луч, и Маленькая Дафния поплыла резвиться, a ее подруги уже собирали хоровод.

— Эксперимент закончен! — сказал Первый и выключил эвольвентор.

— Все?! — Второй был заметно разочарован. — Сейчас они там станут усиленно размножаться, появятся соперничающие кланы, начнутся сражения за жизненное пространство… Да, старик Спиу был великим сказочником.

— Старик Спиу обладал терпением, — сказал Наставник.

Молодые ноблы переглянулись.

— Возможно, стимуляция была недостаточной? — предположил Первый.

— Платиновый Обруч — надежный стимулятор, — сказал Наставник. — Мы видели лишь пролог. Эволюция впереди. Выведи декуртор на полную мощность…

И тут запись нашего Посвященного обрывается. Продолжена она лишь спустя какое-то время, в течение которого, наверно, ноблы фокусничали со своими аппаратами, и Посвященному, скорее всего, не полагалось этого видеть…

Вольному воля, конечно, но стоило ли так сокрушаться: ах, дескать, какая досада, что скрытничают? Не в укор будет сказано, а лишь упомяну как факт: «Записки» Посвященного полны таких «сокрушений» и сожалений.

Ну как тут усомнишься, что одно чистое любопытство движет человеком, будь он неотесанным юнцом или почтенных лет мужем?.. Ведь казалось бы, что ему надо?

Сиди наблюдай, мотай на ус, как говорится, нтобы уяснить, какая опасность от этого инопланетного наваждения. АН нет: жалко, видите ли, что прячутся они, не все позволяют рассмотреть, не ублажают сполна пытливости моей. (Да еще раз Простится мне…) О любопытство — мать страстей земных! Ты — скользкая горочка, и несет по тебе вниз уловленных тобой, и не за что им зацепиться. И все ниже и ниже мчит в туманную долину спесивого ученого суеверия. И называется Зто «прогресс». Когда-то, рассказывают, землю не опутывали железные и бетонные ленты, небо было светло и тихо, в ходу были исконные человеческие слова; хлеб, вода, воздух…

Любопытство — тот Обруч, тот их стимулятор окаянный, а все прочее приложено толкователями.

В общем, эксперимент их поехал дальше. И Маленькая Дафния выросла настолько, что стала, как нередко случается в известном возрасте, мнить себя самой сильной, самой умной, самой смелой и прекрасной. Ей, значит, хотелось, чтобы о ней все говорили, восхищались бы ее талантами и умениями. И от того, что говорили совсем не то, она стала дерзить, задирать всех подряд и выдумывать бесконечные проказы. Она лихо носилась по водоему, поднимала невероятный шум, расстраивая походя всевозможные сходы и собрания, разрушая жилища и даже нанося увечья.

Взрослые пытались ее угомонить, образумливали всячески, но поучения и выговоры на нее не действовали — никакого с НЕЮ не было сладу, никого она не слышала, ничего не видела.

— Жалкие букашки, я вас не боюсь! — вопила она. — Любую проучу! Я лучще всех!

Само собой, у нее появились подражатели, прдобралась компания и началось такое… Говорила даже, что и в пору Черного Жука было сноснее. И тогда, решило общество: эту бестию, эту крикунью и хулиганку примерно наказать.

Был у коричневых дафний такой суд, который наказывал провинившегося молчанием: осужденный проплывал сквозь строй, пребывавший в полном молчании и неподвижности — все лишь укоризненно смотрели. Сведущие, между прочим, утверждают, что подобный опыт в системе воспитания является настоящей пыткой, по сравнению с которой даже кнут — игрушка.

Вот это-то и случилось с нашей подопытной. Правда, она проплыла сквозь строй с гордо поднятыми антеннами, но потом, дома у себя, пустилась в слезы от обиды и унижения. Скверно было еще и то, что на пути домой ей повстречалась соседка, обозвала несчастной болтуньей и больно ущипнула за ножку. И вот Маленькая Дафния сидела и плакала в одиночестве, и мнилось ей, что мир устроен гнусно, что дафнии — жестокое племя, и она впервые пожалела, что сама является дафнией. Она не знала, кем бы хотела быть. Да хоть циклопом каким-нибудь, хоть паучком уродливым, только бы не дафнией. Тут она припомнила про какую-то огромную Белую Рыбу — из детских, значит, сказочек, — и сразу же ей представилось нечто сильное, свободное и красивое. И вдруг мысль натолкнулась на Платиновый Обруч.

— Наставник, — проговорил Второй. — Это ведь игра? Мне она нравится, но зачтет ли Совет Студии…

— Совет Студии Прогнозов зачтет вашу последовательность, — отозвался тот.

— Ты говорил нам о предварительных экспериментах, Наставник, — сказал Первый, — о подготовительной работе. Но то, что мы делаем, затруднительно назвать подготовкой к главному эксперименту. Он прав: это — игра.

— Выводы пока преждевременны. Дождемся результатов.

— Мы не прлучим верных результатов. Мы убыстряем процесс стимулятором, следовательно — искажаем.

— Мы не убыстряем процесс, но спрессовываем его.

— Наставник! — продолжал Первый. — Мы бывали в местах более далеких и неблагоприятных, чем эта Хи. Никогда нам не приходилось заниматься такой… работой!

— Ты хотел сказать «такой бессмысленной работой»?

— Да.

— Следовало сказать — «такой важной», — деликатно уточнил старший. Мы уже приступили к главному эксперименту.

— Нам нужен высший, обладающий высшим разумом.

— Высшее познается через низшее.

— Ты хочешь сказать, что эти лоны ведут к высшему? — осторожно спросил Первый.

— Я хочу сказать: игра — испытанное средство для уяснения сути.

— Наставник! — сказал Второй. — За нами наблюдают. Мой индикатор сигналит с самого начала.

— Мой тоже, — кивнул Первый.

— Да, — ответил Наставник. — Почему ты не включаешь обскуратор?

— Если это наблюдение, то — в допуске. Но я полагаю, что это специфические токи планеты Хи.

— Ты дал два ответа!

— Такова особенность Хи, — сказал Наставник. — Дальше…

Ах, эти ноблы, эти обскуранты-обскураторы-затемнители. Уму ведь непостижимо — они тут, и в то же время их как бы нет: щелк и — пропали. А человеку-то каково? Знать, что тебя видно, весь как на ладони, что рядышком стоит некто и смотрит и все ему про тебя известно, — знать это и ничего не видеть, и некуда деться… Сами, сами виноваты. Научились, наоткрывали, насигналились в белый свет, и теперь вот — будьте любезны расхлебывать. Кто неволил-то? Да никто. Зуд неволил. А теперь вот оказываешься на своей собственной планете, в своем доме на положении той же подопытной козявки: захотят — покажут тебе фокус, захотят — отключат. Сперва, значит, с козявкой управятся, потом возьмутся за тебя самого, за высшего, прокрутят, развернут во всю ширь, от пращуров до финиты, и станет им ясненько, как там с тобой было и как будет, и годен ли ты к употреблению…