– Простите, сэр, но это необходимая мера, – извиняющимся тоном сказал сержант Годли и окунул голову начальника в бочку с дождевой водой.

Фредерик Эберлайн и Годли стояли на заднем дворе опиумного притона. Кругом не было ни души, поэтому-то сержант и выбрал это место, чтобы никто не видел этого позорящего Скотленд-Ярд действа.

Невысокий и щуплый Эберлайн не мог противостоять крепышу Годли, возвышавшемуся над ним почти на целый фут, и его решимости привести инспектора в чувство.

– Терпите, сэр. Еще немного, сэр, – приговаривал сержант, крепко держа своей огромной дланью голову начальника в воде.

Лишь когда огромные пузыри стали появляться на поверхности воды, он отпустил несчастного и позволил ему отдышаться.

– Как вы, сэр? – с сочувствием поинтересовался сержант у Фредерика Эберлайна, добродушно усмехаясь и разглядывая его мокрые волосы, которые прядями свисали на лбу, словно корни диковинной орхидеи, привезенной откуда-нибудь из отдаленной южной колонии, закрывая красивые большие глаза, скорее женские, чем принадлежащие мужчине и уж тем более инспектору Скотленд-Ярда.

– Благодарю, – коротко бросил инспектор, предпочитая не отвечать на вопрос, тем более что чувствовал он себя чрезвычайно плохо.

Именно так и должен чувствовать себя всякий, кто был выдернут из сладких наркотических грез, из нежных объятий фиолетовых фей и красного дракона и возвращен к грязной и пошлой действительности. Эберлайну чрезвычайно повезло с помощником, который, не осуждая, делал все, чтобы тайна инспектора осталась неизвестна начальству, которое, мягко говоря, неблагосклонно относилось к пьянству и наркомании среди служителей лондонского сыска. Однако же стоит заметить, что именно склонность Фредерика Эберлайна к опию позволила ему приблизиться к разгадке зловещей фигуры неуловимого инкогнито, прозванного бойкими криминальными журналистами Джеком Потрошителем. Постоянно пребывая в двух мирах – мире реальности и мире грез – Эберлайн сумел понять того, чей путь к самореализации был кровав и ужасен.

Стоявшие в полумраке заднего двора инспектор и сержант совершенно не заметили, как позади них открылась неприметная дверь наркопритона и из нее, тихо вышагивая, показался давешний китаец Мао. В руке он держал полотенце, которое и подал с глубоким поклоном резко обернувшемуся на его тактичное покашливание Годли.

– Фу! Ты напугал меня, Мао, – буркнул толстяк, передавая полотенце инспектору. – Кстати, Мао, все хочу тебя спросить, – остановил он собиравшегося было уйти под крышу притона китайца, ухватив его за широкий рукав куртки с множеством петелек спереди, – для чего это у вас тут эта потайная дверь, а?

Китаец на мгновение замер, при этом узкие глаза его быстро забегали.

– Его помощники выносят через эту дверь тела умерших, – хрипло ответил за Мао инспектор, старательно вытирая длинные волосы, – привязывают камни к ногам и выбрасывают их в Темзу. Так ведь, Мао? – полувопросительно, полуутвердительно обратился он к китайцу, возвращая полотенце.

Годли бегло оглядел длинный, всегда безлюдный и вечно темный проулок, в который даже в редкий для Лондона солнечный день лучи света не могли пробиться сквозь близко стоящие друг к другу стены бараков из красного кирпича, перевел взгляд на черные воды реки, текущей прямо у окончания проулка, и надвинулся на насупившегося Мао.

– Это так, узкоглазый?

– Моя не понимать, – пропищал тот. – Вы неблагодарный, – обратился он к Эберлайну. – Мы ублажать ваши желания. Всегда.

В инспекторе вместе с ощущением реальности проснулась совесть.

– Оставь его, Годли, – мягко отвел он помощника от китайца. – То, что здесь происходит, не наше дело.

Мао, воспользовавшись этим, тут же скрылся внутри барака, плотно закрыв за собой дверцу, безмолвную свидетельницу ужасных тайн наркопритона.

Инспектор, на которого водные процедуры и свежий воздух произвели благотворное действие, в сопровождении Годли обошел барак и уселся в ожидавший перед входом кеб.

– Итак? – задал он вопрос, привычный для постоянно отчитывавшегося перед ним сержанта. – Что мы имеем?

– Объект под наблюдением, – сухим канцелярским языком принялся излагать Годли, полуобернувшись к инспектору, отчего жесткое сиденье внутри кеба жалобно заскрипело под могучим телом. – Он вернулся из клуба в особняк около восьми вечера, после чего несколько раз был замечен в окне кабинета.

Предварительное наблюдение за объектом позволило Эберлайну бегло ознакомиться с расположением комнат в особняке на Литтл-Райдер-стрит, когда он проник внутрь дома под видом нового газовщика. Кстати, газовый рожок в кабинете лейб-медика королевской семьи Фредерик прочистил просто отвратительно, и последующее наблюдение показало, что недовольный хозяин принужден был вторично вызывать газовщика. Этот казус послужил поводом для не слишком утонченных, но чрезвычайно добродушных шуток со стороны толстяка Годли.

– Прекрасно! – сказал Эберлайн, приказывая кучеру трогаться в путь. – Значит, настала пора для решительных действий. Едем к начальству за разрешением на арест.

Кебмен хлестнул лошадей, и те с гулким цоканьем копыт о булыжную мостовую покатили кеб прочь от барака.

Когда деревенщина Руфус, вздумавший тягаться со мной в борьбе за председательское кресло, повис на виселице, дергая руками и ногами, я испытал удивительное ощущение. Вид мучающегося от удушья врага, умирающего у меня на глазах, столь сильно возбудил меня, что плоть моя словно взбесилась. Кровь стучала в висках, сердце ходило ходуном, молотом ударяясь о грудную клетку, волосы шевелились на голове и руках, встав дыбом. Так стоял я не в силах пошевелиться и, глядя на задыхающегося Руфуса, едва нашел в себе силы приказать Джорджу не трогать его. И тут же, спустя какое-то мгновение после смерти подростка, мое тело пронзила молния. Мозг отказался повиноваться, находясь в сладостной истоме и воспарив надо мной и окружающим меня реальным миром в некое подобие рая. Боже, я никогда не забуду этого мгновения, длившегося, как мне показалось, вечность!

Оргазм, испытанный мною тем вечером, был настолько силен, что я был вынужден усесться на скамью и еще долгое время сидеть не в силах пошевелиться, тупо глядя на медленно раскачивающегося в петле Руфуса, чье лицо к тому моменту страшно посинело, а язык вывалился изо рта. Нечто подобное я уже испытывал ранее, только ощущения были гораздо слабее. В колледже я часто усаживался близко к стулу учителя алгебры, за которым закрепилась слава большого любителя физических наказаний. За любую провинность учитель нещадно порол учеников перед всем классом, устроив их поперек стула и долго, кропотливо выбирая розгу. Мне до сих пор вспоминается характерное движение, которое он производил, вскидывая руку с лозой и резко опуская ее вниз. Лоза со свистом рассекала воздух, вызывая у класса тихое придыхание и громкий вскрик наказуемого. От лицезрения мучений жертвы, выбранной учителем алгебры, я всегда приходил в легкое возбуждение.

Еще более ранние воспоминания относятся к тому периоду, когда я жил в родительской усадьбе и возил дедулю в деревню. Однажды, проезжая по главной улице, мы принуждены были остановиться, так как навстречу нам показалась большая толпа мужчин и женщин, которые тащили за веревку крепко связанного грязного оборванца. Едва лишь галдящая толпа поравнялась с коляской, в которой сидел сэр Джейкоб, тот громовым голосом крикнул: «Что, черт побери, тут происходит?»

Здоровенный детина, тянущий за веревку несчастного бродягу, радостным голосом объяснил старикану, что они с братьями поймали конокрада и сейчас ведут его к шерифу нашего графства. Пока сэр Джейкоб выслушивал объяснение, я с интересом и нескрываемым удовольствием разглядывал оборванца, которого детина с братьями множество раз обвязал толстой пеньковой веревкой, более подходящей для каната, поперек тела. Видимо, скорее для острастки, нежели с иной целью, веревка была пропущена через рот конокрада, отчего тот вцепился в нее гнилыми зубами, чтобы та не порвала рот.