Не дав мне опомниться, жена дяди Генриха обхватила меня и крепко прижала к себе, дав почувствовать каждый бугорок, каждую линию своего аппетитного тела. Все сидели, остолбенев, ошеломленно взирая на открытое проявление теплых чувств. Первой опомнилась Долорес.

– Я думаю, мама, что Джеку необходимо умыться с дороги, – сказала кузина, легко освобождая меня из жарких объятий.

Так я познакомился с семейством дяди Генриха, чья скоропостижная кончина принесла моему отцу приставку «сэр», которое так завораживало мать.

Уже через час, умывшись и переодевшись с дороги, я имел удовольствие сидеть в саду напротив тети Аделаиды и кузины Долорес, пить чай с печеньем, так как, несмотря на то что я проделал довольно долгий путь, Анна решила не нарушать традиции проведения обеда и не кормить меня до шести вечера. Едва я сел, как тетя Аделаида вновь принялась охать и ахать, восхищаясь моей красотой. Узнав, что я поступил в Оксфордский университет, она принялась превозносить до небес мои умственные способности, убеждая сидевших подле нее за столом родителей, дедулю и пару знакомых матери, что я непременно стану премьер-министром.

– А как вы поживаете? – попытался прервать неиссякаемый поток слов Чарльз, поймав красноречивый взор Анны, раздраженной новой родственницей.

– О, просто чудесно. То есть, я хотела сказать, весьма плачевно, – тут же поправилась тетя Аделаида, с легким смешком подливая чай в чашку. – Знаете, после смерти моего дорогого Генриха я никак не могу найти себе подходящего мужчину.

Услышав это, преподобный отец, которого мать неизменно приглашала на чай, подавился и долго кашлял в кулак, испуганно поглядывая на гостью, словно рядом с ним сидела сама вавилонская блудница.

– Да-да, – закивала головой в сторону преподобного отца тетя Аделаида. – Знаете ли, так трудно быть одной. Тем более в отдаленной колонии, – тут же поправилась она, видимо, получив под столом легкий намек от Долорес. – Индия ведь такой дикий край, совершенно девственный.

И тут тетя Аделаида, у которой мысли скакали, словно лошади в Дерби на королевских скачках, пустилась в описание великолепной южной природы далекой английской колонии. Я тем временем имел возможность лучше рассмотреть мою кузину. Сразу же сознаюсь, я влюбился! Влюбился с первого взгляда и в первый раз в своей жизни. Долорес была моей первой любовью.

Когда ты влюблен, тем более влюблен в первый раз, все вокруг кажется тебе прекрасным и действительность видится сплошь в розовых тонах Как я уже упоминал, для меня важным было цветовое соотнесение с реальной гаммой. Поэтому я постараюсь быть как можно более объективным, описывая удивительную женскую пару, столь внезапно появившуюся на моем горизонте.

Сначала о тете Аделаиде. Это была довольно крупная женщина, но полнота лишь украшала ее, тем более что она умела искусно подчеркнуть свои прелестные формы, на которые за чайным столом заглядывался не только большой любитель женщин – сэр Джейкоб, но даже Чарли, изредка бросавший в сторону вдовы отнюдь не кроткие взоры. В тете Аделаиде была некая сексуальная притягательность, истинно животная, делавшая ее сходной с сукой в период течки, когда кобели толпами бегают за ней по двору, не давая прохода и бесстыдно взбираясь на спину. Таковы были мои вульгарные мысли, когда я разглядывал вдовую тетушку, имевшую в моем представлении бледный красноватый цвет, переходящий от нежно-розового у головы до слабо-пурпурного в ногах. Шумная, привыкшая еще с гарнизонной службы мужа быть в центре внимания, простоватая и любвеобильная, тетя Аделаида олицетворяла собой поверхностные удовольствия и яркую радость бытия во всех ее проявлениях. Ее наряды, заказанные в Париже, известном центре разврата, были на грани безвкусия, ее жесты казались слишком размашистыми, в ее речах, преимущественно пустых и наивных, частенько проскальзывали словечки, более пригодные для языка жителей Сохо или даже кокни. Сама же тетя Аделаида походила на героиню из дешевого балагана, про которую автор в ремарке указывает: «дама из высшего общества». Такова была эта женщина, бывшая женой моего дяди Генри, не чаявшего в ней души и столь сильно баловавшего свою драгоценную Аделаиду, что та, даже балансируя на грани нищеты, не могла удержаться от потребности раз в неделю лакомиться заморскими фруктами.

В отличие от своей матери, Долорес, или, как я стал позднее называть ее, Долли, казалась более утонченной. Долли обладала врожденной грацией, не характерной для девочек-подростков ее возраста. К тому же, как выяснилось позднее из ее рассказов о своем детстве в колонии, кузина переняла пластику у местных танцовщиц, которыми славится Индия.

Я воспринимал Долорес исключительно в ярко-оранжевом цвете, хотя ее волосы, сильно выгоревшие под южным солнцем, были не рыжие и даже не золотистые, а скорее цвета спелой пшеницы, колосящейся ранней осенью в поле, и столь пышные, что казалось, будто голову кузины всегда окружал некий ореол. Пусть эстеты не прогневаются на меня за тривиальность сравнений, но иных слов, чтобы как можно точнее описать Долли, я не могу найти.

Сочетание выгоревших волос со смуглой кожей производило сильное впечатление и рождало, я бы даже сказал, подсознательное влечение. Ее кожа была того неопределенного цвета, переходного от слегка загорелого к темному, какой можно наблюдать у грумов, привозимых в Англию из североафриканских колоний. В главном зале, всегда полутемном, это сочетание заметно не было, поэтому оно столь сильно бросилось мне в глаза, едва я сел за стол, присоединившись к родителям и гостям.

Долли, как и ее мать, много улыбалась, и ее звонкий, немного грудной смех можно было часто слышать в тот день. В отличие от тети Аделаиды, кузина предпочитала помалкивать, а если и отвечала на вопросы, то в ее речи, слишком правильной, чтобы не вспомнить дорогого английского репетитора, слышался легкий колониальный акцент, ничуть не портивший ее, а, напротив, придававший речи некую пикантность.

Долорес произвела на присутствовавших за столом гораздо лучшее впечатление, чем ее мать. Это стало заметно после того, как Анна предпочла обращаться исключительно к ней, а не к тете Аделаиде, впрочем чрезвычайно внимательно выслушивая болтовню последней.

После чая кузина спросила меня, играю ли я в бетлдор и шатлклок (прототип современного бадминтона) и не хотел бы составить ей компанию. Я с удовольствием согласился, и мы мило провели время до самого обеда, носясь по полю с ракетками в руках за воланом, собранным из гусиных перьев, которые крепились к шарику из пробкового дерева. Во время игры я имел удовольствие любоваться грациозными движениями моей партнерши, ловко отбивавшей подачу сильной рукой и заставлявшей меня бегать за тяжелым воланом больше обычного.

Вечер мы провели, чинно сидя в глубоких креслах напротив камина, разожженного специально по такому случаю, и разглядывая мятущиеся по решетке тела грешников, которые были намного выразительней, нежели ангелочки на задвижке. Чувствовалось, что мастер лучше разбирался в муках, чем в блаженстве. Все это время я искоса наблюдал за Долли, пока не заметил, что и она интересуется моей особой.

Вскоре часы в углу зала пробили полночь. Лишь только все, пожелав друг другу спокойной ночи, отправились спать по комнатам, я в радостном предчувствии быстро разделся, лег на расстеленную горничной холодную постель и, задув свечу, принялся ждать. Дело в том, что кузину поселили в гостевой комнате, располагавшейся напротив моей, что меня взволновало, заставив кровь бегать намного быстрее, стуча в виски и требуя выплеска. Вскоре я услышал звук отворяемой двери в комнате напротив, и легкие шаги возвестили, что Долорес отправилась в ванную. Осторожно поднявшись с кровати, я тихо приоткрыл дверь, которая, к моему счастью, ни разу не скрипнула, и, проследив взглядом за удалявшейся по коридору фигурой в халате со свечой, прошмыгнул в гостевую напротив.

Большая круглая луна, выглянувшая из-за тучи, осветила небольшую спальню, устроенную по-спартански. Посреди комнаты стояла массивная кровать с большим пологом, над которой на стене висело распятие. Подобным ханжеским жестом мать стремилась утвердить за собой титул первой христианки Суссекса. Смею предположить, что это как-то связано с моим рождением, весьма темным, которое явно нанесло Анне душевную травму, отчего она так стремилась к отрицанию плотских утех.