— Неизвестно мне, парень, — отчего-то угрюмо ответил гот. — Доподлинно не знаю. А ежели есть он, так интерес в ем, по-моему, Иоська, только для мертвых.

— Значит, мертвые, может, и живут где-то — а?

— Ну и дурак же ты, парень. Шутник оказывается…

— Нет, нет! — волновался искренно Иоська. — А может, живут они, Отец? Особенно как-нибудь…

— Ноздрей вверх, да костью врозь!… Нравится, Иоська?

— А ты сам про их интерес говорил?

— Да померли ж они! Понятно? У купца нашего какой теперь интерес, а? Убили мы!

Этот реальный и столь знакомый пример мгновенно разочаровал Иоську. Он злобно и обидчиво выкрикнул:

— Я за его интерес и копейки не выплюну. Я туточки, на земле хочу жить. Останусь жить — каждый день Богу буду молиться. Но — чтоб на земле ходить, — правда?

— Верно, парень, — задумчиво отвечал Базулин. — Помирать зря — грех большой, да и дураком всяк назовет. Подумать надо…

— О чем? — жадно и пытливо посмотрел на него Иоська.

— Известно — о чем!

— О чем же? — переспросил Иоська. — Ты что-то задумал, Отец. Просить… чтоб помиловали, а?… А я — как же?

— Подумаем, Иоська, — уклончиво сказал Базулин, пряча свои глаза от Иоськиных — просящих и возбужденных.

Все расспросы были тщетны: молчание и скрытность Степана Базулина были так же крепки и упрямы, как и его воля, работоспособность и труд.

Тем более это молчание взволновало теперь Иоську Он знал уже, что Базулин что-то замышляет — вероятно, просьбу о помиловании, — к Базулину благоволила тюремная администрация, она поддержит его, — а он, Иоська, останется один в ожидании неизбежной смерти.

В душе он ненавидел уже Отца, считал его изменником и после последнего разговора зорко и неотступно следил за каждым шагом товарища.

Однако это продолжалось недолго: скрытный и неразговорчивый Базулин нарушил свое молчание, и тогда Иоська понял несправедливость своего чувства…

В этот день Степана Базулина позвали в контору, к начальнику тюрьмы:

— Базулин! Скоро в бане санитарный осмотр будет. Полати все в исправности?

— Сработаем, товарищ, к сроку.

— Гвоздей тебе хватит?

— Маленько еще прикупить надоть. Я вот вам на весь материал сметку прикину.

— А для культпросвета скамей сколько сработал?

— Меньше десятка осталось. Да вы не беспокойтесь, товарищ: к сроку поспеем…

Начальник, как и все в тюрьме, привык к исправному мастеровому и забыл о «смертнике» Базулине, осужденном за грабеж и убийство.

Может быть, он и сейчас не вспомнил бы о нем, если бы Базулин в ответах своих не повторял так спокойно и уверенно одно и то же слово.

Начальником конторы овладело на минуту любопытство; он по особенному долго, прищурясь, посмотрел на коренастого хозяйственного мужичка, чье спокойствие и уверенность ему захотелось вдруг испытать, и тихо усмехнулся:

— Базулин… Вот ты все говоришь: «к сроку поспеем», сработаю «к сроку»… Бане срок, например, неделя, и того больше.

— Ну, и неделя… Так что? Управимся! — не понимал Базулин.

— А вдруг бумага придет из Харькова… и так не понять, брат, проволочки. Придет если бумага, с приговором?… Вдруг через час?… Утверждение если?…

Начальнику не хотелось произнести точного, подразумевавшегося слова.

— Что тогда, брат?

Ему не видать было всего базулинского лица: мохнатая, густая борода и такой же длинный, не подстриженный волос головы, закрывали подбородок, нервно вздрогнувший рот, нахмурившийся лоб. Выдавали одни только глаза: в мгновение полыхнулись они зеленым пожарищем и заметались, как разбросанный огонь, подгоняемый зловещим ветром.

— Не должно меня… убивать, — сдержанно, овладев собой, сказал Базулин. — Теперь никакого резонту нет… не должно быть! — повторил он.

Он вышел из конторы медленно, пошатывающимся шагом.

Вопрос начальника тюрьмы не заключал в себе ничего такого, что должно было бы поразить, ошеломить Базулина: как и Иоська, как и все «смертники», он каждодневно испытывал тревогу за свою жизнь. Однако то, что ни разу за эти три месяца никто из окружающих, посторонних, никто из тюремной администрации не напоминал ему о его положении обреченного, — успокаивало его, вселяло уверенность в предотвратимость его насильственной, искусственной смерти… Тем сильней теперь ощутил он вдруг опасность — надвигающуюся, никак еще не устраненную.

Он словно во второй раз услышал смертный приговор, но уже не преступнику, не убийце городского купца, а тихому, смирившемуся человеку. Все эти три месяца неизвестно почему продленной жизни он чувствовал не только свое собственное преображение, но и радость оттого, что ничто вокруг не отделяло его от всего живущего, не разобщило, как обреченного, с жизнью: живет на земле мастеровой Базулин — кому нужна смерть мастерового Базулина?…

И вечером он сказал — сердито и упрямо — своему товарищу:

— Не должен мне приговор подтвердиться. Слышь, парень!

— А как тебе, Отец, так и мне тоже! — радостно подхватил Иоська, довольный, что Базулин возобновил с ним беседу. — Разве у нас с тобой разный купец по рукам прошел? Вместе зашились…

— Иоська! — положил ему руку на плечо Базулин. — Вот что я скажу тебе: ты мне про купца больше не поминай, -слышь? Теперь не в купце дело.

— Именно в этом буржуе, Отец. Если б не его деньги, да не умри он, сволочь, — так мы бы разве сидели тут?…

— Шут! — досадливо прикрикнул Базулин. — Я вот к чему говорю, Иоська… Был буржуй — нет буржуя — так?

— Выходит, что так.

— Ну, вот. Я говорю: теперь никакого резонту нет в том приговоре. Ежели стрелять, так в ту же минуту надо, сразу -во что!

— Я, Отец, не могу дать согласия…

— Эх, сусля ты! — сплюнул Базулин застрявшую меж зубов махорку. — Сусля — одно слово! Ну, так я вот насчет своей личности: не должно меня пулей стребить, потому в личность мою вскочила перемена. Может, тебе, парень, и не понять этого дела…

— Почему не понять? — старался казаться обиженным Иоська. — Когда тебя каждую минуту могут взять на расстрел, — так тут всякая перемена может случиться.

— Ну вот, парень… Не сплю я по ночам и думаю. Про себя и про всякое такое. Ну, и думаю: скажем, икотка у человека есть…

— Ну, так что?…

— Ну, настращай вдруг того человека — она и оборвется. Или так думаю: примерно, ешь ты всю жизнь мясо коровье… Та-ак. Ешь, а от какой именно коровы — не знаешь. И увидел раз, как эту самую живую скотину насмерть бьют. Или, примерно, голубя ножичком… а? Увидал, значит, и — бывает так, ей-богу — опосля этого не полезет тебе в рот тая пища. Голод морит, а тую пищу не возьмешь…

— Сказки! — хитро и недоверчиво посмеивался Иоська. — Пpo эти сказки ты ночью думаешь?

— А ты до конца слушай. Вот… Одумается в таком случае человек да и начнет одни только коренья шамать да молоко пить. А еще сапоги с ног поснимает: потому и сапоги со скотины, в общем, содраны. И выходит так, Иоська: всякого человека, друг ты мой, жизнь оборвать может… Покажет ему близко смерть — и оборвет. Перемену сделает…

— Хорошо! — воскликнул Иоська Глиста. — У тебя фантазии, как у интеллигента… Хорошо. Но, может быть, ты еще о чем-нибудь ночью думаешь?… Не только о сказках всяких?

Базулин не отвечал. Сидя на наре, он свесил голову вниз и покручивал пальцами окурок выкуренной цигарки. Он о чем-то раздумывал.

Мысли двигались, как человек под снежную гору с нагруженными салазками. Салазки тянут вниз, тяжело человеку — он время от времени останавливается и, туго дыша, крепко зажимает в руке конец бечевки. И — снова подымается в гору.

Иоська волновался, Иоська торопил сосредоточенно молчавшего товарища:

— При чем, при чем все это?… Может, ты болен, сдурел: чего ты говоришь про какую-то икотку, про корову? В чем дело?…

— Я не сдурел, — поднял голову Базулин. — Икотка — это к примеру, и корова тоже. Это я, чтоб сказать: всякая перемена с человеком вдруг случается. Понятно? Ну, значит, был я, примерно, в бандитах, и больше — аминь тому! Вскочила в мою личность перемена. Через смерть вскочила — верно. И дразнит она, три месяца, гляди, дразнит… Под боком живет смерть. Ведь так, парень? А?