«Правильно, сынок, правильно! Коли хочешь, я тебе я фамилию назову!»

«Фамилию?» — «Фамилию, сынок!» — «Фамилию?!» — «Фамилию, голубчик!»

«Ну ладно, давай фамилию», — говорит волк, снимая красную шапочку.

— Вы понимаете, в каком смысле он снял эту шапочку? — объяснил мне конек. — В том смысле, что теперь ему стесняться нечего… Вот какие дела… — Он помолчал. — А эта красавица спит и ничего не подозревает.

— Но разве ж она может помочь? Разве ж от нее зависит?

— Ну, знаете! — вздыбился конек. — Если все будут так рассуждать… От одного не зависит, от другого не зависит, а от кого зависит? От серого волка?

Сколько на свете сказок, и в каждой какие-то свои неприятности.

— Ты погоди, не горячись…

— Да, я горячусь! — сказал конек. — Я горячусь и буду горячиться, пока не разбужу эту Спящую красавицу и всех остальных, которые спят!

— А почему всех должен разбудить именно ты?

Оказывается, это очень важный вопрос — кто разбудит. Потому что если красавицу разбудят разбойники, то она тоже станет разбойником, а если так — лучше ей никогда не просыпаться. Между прочим, эти братья-разбойники давно замышляют ее разбудить, а это такие братья… У них на каждого по четыре ружья.

— Когда хочешь кого-нибудь разбудить, главное — изолировать братьев-разбойников! — говорит конек-горбунок.

Спящая красавица спит, но все же она красавица. Конек не смыкает глаз, но он далеко не красавец. Он тощий, замученный, будто держит весь мир на своем горбу.

Тоже нашелся Еруслан Лазаревич! Самого от земли не видать, а еще хочет тягаться с разбойниками! Добро бы был настоящий конь.

А что если его прутиком? Взять прутик и — раз!

— Видишь этот прутик?

При виде прутика он попятился.

— Вы это оставьте, сейчас не время шутить.

— А я не шучу.

Мне оставалось только захотеть. Очень сильно захотеть, чтобы этот маленький горбатый конек стал большим и сильным красавцем…

— Приступим к делу, — сказал конек. — Нужно успеть, пока светло, а то после ее не добудишься…

Он хотел еще что-то сказать, но тут я напрягся и — махнул прутиком.

Мой бычок, который испуганно таращил глаза, теперь таращит их восхищенно. Словно подменили конька-горбунка: уши стали короче, ноги длинней, да и спина выпрямилась. А рост, рост! Прямо богатырский!

— Видишь, а ты не хотел. Вот теперь буди свою красавицу.

Поднял конь красивую голову, прищурил красивые глаза.

— Будить? Стану я вам будить!

— А как же осел? Пусть себе кукарекает? А Храбрый портной? Ты должен был всем помочь!

Конь — просто чудо: сильный, красивый. Смерил он меня взглядом, смерил моего бычка.

— Во-первых, я никому ничего не должен. А во-вторых — с какой это стати? — Он лег на траву, вытянув красивое тело. — Пусть каждый сам старается для себя.

— А серый волк? А братья-разбойники? Ведь у них на брата по четыре ружья!

Коня будто ветром подняло на ноги и затрясло, как от ветра.

— Я не буду… Я не хочу… Отведите меня на конюшню!

Аты, баты, шли солдаты,

Аты, баты, на базар.

Аты, баты, что купили?

Аты, баты, самовар.

Аты, баты, сколько стоит?

Аты, баты, три рубля…

Аты-баты, как ножницами, стригут пространство, то удаляясь от нас, то опять приближаясь, и нам никак не понять смысла этих занятий. Десять шагов туда — десять шагов обратно. Двадцать шагов туда — двадцать шагов обратно. Как бы далеко они ни ушли, они всякий раз возвращаются на старое место.

Смог бы я так идти? Наверно, не смог бы. Аты-баты могут, потому что жизнь им предельно ясна и на все у них готовы ответы. Куда идти? На базар. Что купить? Самовар. Сколько дать за него? Три рубля и ни копейки больше.

Но вот, наконец, появляется самовар, о котором у них столько разговоров, вот он ставится на землю, и аты-баты усаживаются вокруг него.

Я выхожу из своего укрытия, на всякий случай оставляя там своего бычка.

— Здравствуйте, ребята.

— А, здорово! Чай будешь? Эй, где там у нас лишняя чашка?

Мы знакомимся. Аты-баты представляются по очереди:

— Катигорошек.

— Выкатигорошек.

— Окатигорошек.

— Перекатигорошек.

Вообще-то они все Горошки, а отличают их только профессии. Один был кучером, катал царя и министров («Кати, Горошек!»), второй выкатывал из подвала бочки с вином («Выкати, Горошек!»), третий поливал улицы («Окати, Горошек!»), четвертый просто бродил, нигде подолгу не задерживаясь («перекати-горошек»). Но теперь они на военной службе, так что у всех у них дело одно.

— Какое дело?

Они переглянулись между собой и приосанились.

— Слыхал про Несмеяну? Ну вот. Значит, мы ее охраняем.

Несмеяна — это царевна. Не настоящая царевна, а бедная девушка, которую для смеха взяли во дворец. У них тут царствует царь Горох, а министры у него все — шуты гороховые. Вот они и взяли во дворец бедную девушку. Для смеха.

— Ну и что?

— Вот тебе и что. Взяли ее, а она, вместо того, чтобы радоваться, плачет целыми днями. Только портит всем настроение. Ну, и заперли ее. Чтоб повеселела.

Наступила ночь. Уснули аты-баты, а на посту остался один — Катигорошек.

Он стоял, как положено стоять на посту: твердые плечи, твердая грудь и твердый взгляд, устремленный в пространство.

Но вот он поднял этот взгляд вверх — туда, к окну башни, и еле слышно позвал:

— Несмеяна!

В окне появилась девушка.

— Несмеяна, — зашептал Катигорошек, — послушай новый анекдот. У одного царя был сын, а у сына жена, а у жены свекор. И этот свекор был тоже царем…

Катигорошек рассказывал анекдот, подчеркивая смешные места, а кое-что даже изображая.

— Правда, смешно? — осведомился он. — А вот еще анекдот… Обхохочешься!

Царевна не смеялась.

— Да ты вникни, ты только себе представь, — Катигорошек перевел дух и опять зашептал, то и дело оглядываясь на спящих товарищей: — Помню, я нашего катал, вот было смеху!

Тут он прервал рассказ, потому что время его истекло — на смену ему спешил Выкатигорошек.

Этот стражник грозно замер на своем посту в стоял неподвижно, пока его товарищ укладывался на отдых. Но едва лишь все стихло, он поднял голову и позвал:

— Несмеяна!

И опять царевна в окне.

— Не смеешься? — спросил Выкатигорошек. — Это ты зря. Раз надо смеяться, ничего не поделаешь. Все мы в мире горошки, что прикажут — то делаем. — Он вдруг скорчил рожу и высунул язык: — А у тебя вся спина сзади!

Царевна не улыбнулась.

— Ты слышишь? Ты, наверно, не слышишь? Я говорю: у тебя спина сзади. Понимаешь? Сзади спина!

Нет, не улыбнулась царевна.

Тогда он отошел на приличное расстояние и — пошел к ней мелким шажком, неся издали свою подстрекательскую улыбку, но на полдороге шлепнулся на землю, поднялся и сказал с улыбкой, которая ничуть не пострадала при падении:

— Чуть-чуть не упал.

Царевна не улыбнулась.

— А ты знаешь, как катится бочка? — Выкатигорошек лег на землю и несколько раз перевернулся со спины на живот. Потом встал, отряхнулся и сказал: — Вот видишь, ты сама не хочешь…

Тут пришло ему время сменяться с поста, и на его месте застыл неприступный Окатигорошек. Он стоял, не сводя глаз с одной точки, находившейся в противоположном направлении от того места, которое он должен был охранять, и старался не моргать, чтобы не закрывать глаз даже на долю секунды. Но вскоре заговорил и он:

— Царевна, — сказал он, — у нас такой царь, такие министры… Царевна, это же просто смешно: почему вы одна не смеетесь?

Она ничего не ответила.

— Хорошо. Допустим, у вас есть причины. Но, царевна, войдите в наше положение: вы думаете, нам весело вас сторожить? Куда веселее поливать дороги, чем шагать по ним без всякого смысла — взад-вперед. Но мы же не по своей воле, царевна, у нас нет своей воли, мы делаем то, что нам говорят…

— Я сейчас заплачу, — сказала царевна.