Было лето, самая зеленая пора его. Зеленели огороды, поля, болота. Земля буйствовала под щедрым солнцем, под радушным небом.

Не первый день Курени жили будничными, — неторопливыми заботами. Пасли лошадей, осматривали телеги, готовили грабли, косы, баклаги. Обогретая солнцем улица, замуравелые дворы будто дремали: весенняя страда прошла, а летняя еще не началась. Истомный, безмятежный покой в Куренях тревожили теперь чаще всего квохтанье наседок да задиристое, самодовольное кококанье какого-нибудь горлана с полыхающим гребнем, ошалевшего от зноя и тишины Временами в гнезде на зеленой Зайчиковой стрехе размеренно, звучно отщелкивали свое «клё-клё-клё» аист или аистиха. Иногда в тишину Куреней врывался веселый гам из-за выгона: сорванцы пастухи, забыв про своих свиней, про все на свете, плескались в копани, в зацветшей ряской, тухлой воде.

От самого апреля погода благоприятствовала людям Было много тепла, и вовремя поили землю спорые дожди И озимь и яровые росли на глазах, и вместе с озимью, с яровыми росли в осторожных, привычных ко всему сердцах куреневцев надежды на лето: молили бога, чтобы и дальше помогал погодою. Но всевышний не снизошел к мольбам уже близко к сенокосу стали наваливаться грозы С утра небо было чистое и ясное, и ясность долго стояла днем, но после полудня неизменно начинали пухнуть белые, потом синеватые облака. Парило так, что в Куренях и вокруг все млело от духоты; под вечер тучи заволакивали уже все небо В вечернем сумраке метались красные зарницы. Еще до того, как село захватывал шумный ливень, небо над притихшими хатами и огородами пронизывали стрелы молний и раскалывали гулкие удары грома. В грозовой темени блеск молний был бело-синим, жадным, раскаты падали и катились так могуче и грозно, что казалось, на мокром клочке земли со стрехами и в болотном просторе вокруг все немело от страха. В каждой хате Куреней тревожно ахали и крестились, с беспокойством и надеждой ждали, что будет дальше.

Первые грозы были милостивыми. Но третья исполнила угрозу: в какое-то мгновение вдруг полоснула по Прокопову дубу, расщепила враз, кинула гремучий огонь свой на гумно Андрея Рудого И опомниться не успели, как пламя вцепилось уже в соседнее гумно. Хоть лил непрестанно дождь, хоть люди, как могли, старались сдержать огонь — к рассвету от трех гумен остались одни мокрые головешки.

Можно сказать, случай этот не вышиб Курени из обыденности, даже тем, кто погорел, не было времени долго горевать. Шли дни, непрестанно несли заботы — не хотели считаться ни с чем.

Потом уже, с годами, из мудрого далека, люди не раз припоминали эти дни, это лето. Тогда же никому не приходило в голову, что дням этим суждено запомниться, надолго остаться в людской памяти. Впрочем, в том, что они запомнились, заслуга не столько самих этих дней, сколько осени и зимы, что шли за ними Со временем осень и зима как бы бросили на лето свой отсвет, выделили его.

Правда, и этим летом люди, пускай не все и чаще неясно, ощущали не такое уж далекое дыхание той памятной осени и зимы. Однако и то правда, что, если смотреть со стороны, лето шло, как все лета. Все было, казалось, обычным, будничным, налаженным. Обычными были утра и вечера, обыч1ными, неизменными — почернелые хаты и гумна, неизменными — позеленелые, в струпьях мха стрехи. Ничем не примечательной- была улица с рыжей пылью да с коровьими лепешками, неизменными — огороды с огуречной ботвой да кукурузными рядами, неизменными — пригуменья с трухой летошней соломы, поля-полосы с зеленой рожью, обычным был лес вокруг, обычными болота, — и те, что за огородами, и те, что за лесом.

Обычным, казалось, было лето. Еще одно лето одно из многих, что познали в извечных хлопотах Курени Еще одно на нескончаемой, непрерывной дороге, колеи которой вырезаны веками и, казалось, на века.

В обычное время пришла пора косовицы В одно утро, еще но холодку, затемно, Курени зашевелились, забеспокоились рбщей заботой на болото, косить! В каждом дворе вытаскивали косы, грабли, укладывали на возах; наливали свежей водой баклаги, сносили в телеги — в узлах, в котомках, в лукошках — хлеб, сало, огурцы, лук; в каждом дворе, у каждой телеги суетились старики и дети, мужчины и женщины, каждый двор полон был движения и голосов; даже кони, казалось, понимали: пришел снова великий день косовицы!

Глушаки собирались ехать со двора, когда солнце только начало показываться из-за темного леса. Все уже было готово, можно было отправляться, и Глушак недовольно посматривал на хату, где неизвестно чего еще копалась Ганна, а с ней и старуха.

— Иди скажи: ждем! — тоном приказа просипел он Евхиму.

Тот уже шагнул в сторону крыльца. Но Ганна следом за старухой, открывшей дверь, появилась на пороге. Ганна бережно держала на руках спеленатого ребенка, наклоняла к нему черноволосую голову, — на прядке волос ее поблескивало солнце. Осторожно, не подымая головы, сошла с крыльца, у телеги остановилась: кому-то надо отдать ребенка, пока усядется сама.

— Подержи, — сказала Евхиму, стоявшему рядом. Предупредила: Осторожно: спит!..

Устроившись на сене в передке, взяла люльку, принесенную раньше, положила на колени себе, взяла у Евхима ребенка, ласково уложила в люльку: так, наверно, лучше будет.

— Ну, может, ехать можно? — не сдержал своего недовольства старик.

Она будто не услышала. С ласковой улыбкой, что не сходила с глаз, с губ, как-то непонимающе глянула, впервые заметила: утро какое веселое! Ночью был дождь, долгий, казалось, бесконечный, а утро — аж сияет. Только и осталось от ночного дождя: веселые канавки под застрехами да лужи посреди улицы.

С той же тихой ласковостью, все время видя и чувствуя малышку, как бы только по привычке смотрела на улицу, на дворы, на людей: все собирались на болото. Вон Зайчик, окруженный суетливым сборищем своих старших, запрягает беднягу сивого, вот Сорока с сыном: мальчик дробноватый, однако уже в силе, помощник, несет из хаты барило, вот Андрей Рудой с женой… Двор за двором проходили перед глазами, Ганна тихо покачивалась на телеге, смотрела на все сквозь туман нежности. Только когда подъехали к концу улииы, почувствовала беспокойство, отвернулась от хат, наклонилась над дочкой. Но и не глядя странно чувствовала, как приближается он, Василев двор, Василь; не подымая глаз, поняла, что двор уже рядом, увидела, что ворота открывают, что открывает их Володька; что Василь сам идет за чем-то к повети; что Маня его что-то улаживает на возу.

Ничего особенного не подумала, только и мелькнуло в мыслях, что вот-вот тоже выедут; однако все же возникло какое-то беспокойство С этой обеспокоенностью смотрела и на прежний свой двор, где отец запрягал коня, а мачеха кормила поросят, и на полоски зеленого жита, и на ряды первых ростков картошки.

У черного креста Глушак, а с ним и старуха и все, кто сидел на возу, перекрестились. Ганна перекрестила и себя и дочку, которая спокойно, сладко спала в своей постельке.

Ганна так рада была этому сну, что только и беспокоилась, как бы не разбудил ее какой-нибудь толчок; когда дорога становилась неровной, брала люльку на руки и держала, пока колеса снова не начинали катиться мягко…

За свободным простором поля воз вошел в тесный, поутреннему хмурый и сырой сосняк, стали нападать со всех сторон, одолевать комары. Ганна и тут пожалела закутывать маленькой родное, нежное личико: все время над личиком заботливо махала ладонью. Уже когда из сосняка съезжали в мокрые, с лужами, колеи в чащобах ольшаника, услышала, что сзади кто-то нагоняет. Потом увидела поблизости Василёва коня, самого его. Выбрав удобное место, он стеганул коня, заслоняя одной рукой голову от ветвей, быстро обогнал их и скрылся за поворотом дороги. В это мгновение ей вдруг вспомнилось, как где-то здесь он обгонял когда-то ее с отцом; где-то здесь порвалась у него тогда супонь, несчастный, покрасневший, он связывал ее заново. "Теперь не порвется, — промелькнуло в Ганниной голове — Теперь у него не такие супони. Хозяин". Почему-то вспомнилось, что слышала про него и жену: "Говорят, не очень он доволен Маней своей…" Вспомнилось без сочувствия, словно с какой-то радостью…