— Дак разве ж, мамо, я чураюсь?

— А не чураешься — дак и хорошо! — Мать не дала дочке говорить. — За маткой, за батьком всегда хорошо! Только — чтоб скорей до дому, просись! Скажи: и так заждались, изболелись душой! Наездились, дождаться не можем, когда уже привезем домой! Братики, сестрички ждут не дождутся… А ето, глупость всякую, выкинь! Не думай ничего попусту!

И, давая понять, что говорить больше нечего, мать прижала Хадоськину голову, поцеловала. Торопливо отвернулась, пошла из больницы. Отец зашаркал мокрыми валенками вслед.

На другой день санитарка сказала Хадоське, что пришли какие-то два парня, просят, чтоб вышла. Хадоська, лежавшая на койке, только нахмурилась, недовольно поджала губы.

Кто-то из женщин помог:

— Передайте, что хворая, не может выйти…

Женщина в халате с мокрыми пятнами и с мокрыми, красными руками — мыла, должно, что-то — постояла, удивленно посмотрела на Хадоську, будто ждала, что та передумает, неохотно открыла дверь. Тогда послышался разговор из коридора: кто-то громко, может, нарочно, чтоб слышали в палате, грозился, что, "если она не выйдет", вломится прямо в комнату. "Так и заявите!.." наказал голос весело, как бы со смехом.

— Вот ето кавалер! — похвалили в палате. — Придется встать!

— А то и вправду — вломится! Хват, видно!..

— А то, может, я за нее покажусь?.. А, побоялась!..

Под шуточки женщин Хадоська быстро переплела, завязала косы, поправила халат: этот баламут Хоня и в самом деле может вломиться, не отстанет! Санитарка, вытирая руки, весело, с одобрением пропустила ее мимо себя.

— Ты что ж ето, признавать не хочешь? — захохотал Хоня, подал Хадоське холодную, твердую руку.

За ним пожал руку с геройским видом Алеша Губатый, подтрунил в тон Хоне:

— Задается! Куреневские лапти, думает!

— Скажете!

— А может, нет? Третий раз, как приезжаю зачем в Юровичи, захожу — все хворая да хворая! Не может выйти! Не велено беспокоить! Как какая юровичская барыня!.. Я, ето, уже и мать спросил: что ето, говорю, Хадоська ваша все хворая? Добиться никак нельзя к ней! А она говорит: плохо, может быть, добивался!.. — Хоня захохотал. — Дак я и решил попробовать добиться хорошо!

— И добился! — похвалил Алеша.

— А неужели ж!.. — Хоня с восхищением окинул Хадоськину фигуру. — Дак ты ж, ей-бо, хоть на выставку! Чем ето тут вас кормят? Булками, видать, одними? То-то, лежишь себе — и хоть бы что! Не очень-то летишь до дому.

— Я и сам отсюда не рвался б до дому! — Алеша засвиристел простуженным носом.

— А я б не усидел тут долго! Харчи харчами, а пахнет как-то не по-людски! — Хоня смешно принюхался. — Лекарствами какими-то, что ли? — Он вдруг с веселой бесцеремоаностью упрекнул: — Долго еще ты валяться тут будешь?

— Скоро уже…

— Хватит, скажи! А то прямо выглядывать надоело! Ейбо! Еду мимо хаты твоей, гляжу: может, уже появилась?! На вечерки иду, — может, уже и она тут, думаю! Нет и нет!

Я там с тоски сохну, а она тут вылеживается!

Хоня смотрел с таким возмущением, что Хадоськины гу"

бы задрожали от смеха. Так, для приличия, сказала недоверчиво:

— Сохнешь. Оно и видно…

— А не сохну? Вот пусть Алеша скажет, если я вру!

Приду на вечерки, сяду, ущипнуть никого не хочется! Вот Алеша не даст сбрехать: щипал я кого-нибудь?

— Девок — нет, а про Сороку — не знаю. Гарантию на ету не даю!

— Посижу, подремлю — и до дому. Теперь чуть не каждый вечер Алеша режет на гармошке. Дак и танцевать как, скажи ты, разучился! Все думаю: вот чтоб Хадоська-была, вот бы с конопляночкой — и полечку или кадрилю на восемнадцать колен!

Говорил, говорил, хохотал Хоня — и заговорил. Хадоську. Спохватилась только тогда, когда из местечка вернулся главный врач, еще краснее с мороза, — начал строго оглядывать Хоню и Алешу. Но и когда лежала опять на койке, долго украдкой смеялась, п-рипоминая все, что говорил Хоня. До самой ночи весело вспоминала вечерки, девчат, куреневские поляны, ходила, разговаривала легко, живо; а в полночь, бессонная, усталая, вдруг снова забилась в слезах, таких горьких, что едва могла удержать стон…

Ехала из больницы поздним мартовским днем. Солнце то прорывалось сквозь низкие тучи, то пропадало; казалось, что вот-вот начнет сечь дождь или мокрый снег повалит, но ни дождя, ни снегу не было, хлестал только холодный ветер.

Мерзли ноги и руки, а со стрех капало, и снег под полозьями шуршал мокро, уныло. Не хотелось ни о чем думать, ничего слышать. Отец в Юровичах завернул к деревянной лавчонке, вынес каких-то два ящика — Нохим просил привезти; пока довезли, пока постояли у Нохимова забора, по-настоящему свечерело. По гребле, мимо черной цагельни, тащились уже в мокрой темени. Хадоська не видела, когда зажелтели впереди редкие огни, зачернели неровные бугры хат. Не шевельнулась, не взглянула даже. Будто и не было долгой разлуки. Среди улицы вздрогнула от неожиданности: тишину пронзил злобный лай глушаковских собак. Кольнул глаза свет из их хаты…

В ту весну ни разу не видели Хадоську ни на игрищах, ни на вечерках. Никто за все лето не слышал ее голоса в девичьих компаниях: как ни просили, ни разу не пришла, не запела. И смеялись и пели Хадоськины подружки без Хадоськи. Только и видели теперь куреневцы Хадоську на сенокосе, на поле, загорелую, тихую, упорную в работе, с братиками и сестричками своими, с родителями. Не переменилась она ни в чем ни осенью, ни зимой: жила одиноко, как в лесу. Заходил в хату к ней Хоня, раз или два — Миканор, но, видели все, отступились скоро: не сладилось с Хадоськой у парней.

Хадоська будто и говорить сними не захотела: молчит, молчит все, как бы только и ждет, когда останется одна, — неинтересно с нею. Правда, другие женщины уверяли, что она и не молчит при парнях, рада была б, чтоб ходили, сама вроде приглашала, только кому из ребят интересно быть с такой? Тут часто начинались споры: одни доказывали, что беда бедою, а Хадоська теперь даже лучше стала, поумнела, не то что какая-нибудь там дуреха или такая, какая она была раньше; другие осуждали — сама виновата, так пусть и бедует сама и на жениха не надеется очень…

В разговорах о Хадоське было и такое, что и Хоня и Миканор Хадоське не нужны, что — это особенно горячо доказывала Сорока — Хадоська, как и прежде, любит, ждет не дождется одного Евхима. Сорока клялась, что кто-кто, а она знает это, как сама себя; именно потому, что так любит Евхима, Хадоська и смотреть на Ганну не может, хоть еще совсем недавно дружили!..

Говорили про Хадоську много, самое разное: никто толком не знал, что там, в душе скрытной, такой непохожей на ту, какой привыкли видеть раньше, девушки. Были среди бабьих догадок и недалекие от истины, были и далекие, но должно быть, никто так далек не был от истины, как догадливая Сорока. В тех чувствах, что остались в Хадоськином сердце после больницы, что волновали ее, Евхим уже почти ничего не значил: не было у Хадоськи не только намека на любовь, не было даже и ненависти. Все, что чувствовала к Евхиму, словно окаменело в ней. Она сама удивилась, как, показалось ей, спокойно, безразлично встретила вдруг его на улице; прошла мимо так, будто и не знала никогда…

Окаменела и ее дружба с Ганной: Ганна была теперь для нее тем же, что и Евхим. Даже когда до Хадоськи в бабьих пересудах начали доходить слухи, что Ганне не сладко у Корчей, окаменевшая обида на бывшую подругу не смягчилась; даже злорадства вначале не ощутила Хадоська.

В то лето Хадоська как бы заново услышала песню жаворонка; теплой болью отзывалась в ней давняя, такая привычная когда-то песня. Как бы заново увидела Хадоська повилику на белой земле, услышала шорох спелого жита, ощутила живое тепло стеблей, что откладывала на перевясла.

Тихая, хорошая радость наполняла ее, когда, утомленная, с опаленными солнцем руками, исколотыми стерней ногами, лежала под суслонами, слушала, как звенит, поет горячая земля.