— Поедем, — постарался он не показать неприязни к ней, что пробудилась в душе. — А то изведешься тут одна, со своими думками… На людях быть надо…

Она молчала. Он сказал тверже:

— Поедем.

Тогда она разомкнула губы, выдавила:

— Не поеду я.

— Батько ждет.

— Все равно.

По тому, как сказала, почувствовал: говорить больше ни к чему. Не поедет. Снял руку, вышел на крыльцо. Сдерживаясь, сказал старику:

— Чувствует себя плохо, говорит…

Старик недовольно пожевал губами и приказал ехать без нее. Он уже взобрался на воз, когда Евхим подал мысль, что надо было бы, чтоб кто-либо остался: как бы не учинила чего-нибудь над собой! Думал, кажется, что отец оставит его, но старик, раздраженный, велел остаться Степану.

— До утра! — бросил Степану с воза. — Рано чтоб на болоте был!

Он крикнул Евхиму — ехать со двора.

Степан не пошел в комнату, где была Ганна, — не осмелился. Лежа на полатях в отцовской половине, только прослушивал тишину в той стороне, где лежала Ганна.

Степану было жаль ее. Хоть и не видел и не слышал ее за стеной, чувствовал Ганну так, будто она была рядом.

Знал, как ей больно. Ему самому было больно, как ей.

Давно-давно сочувствовал ей Степан — еще с тех дней, когда она осторожная, старательная — только появилась в их доме. Может, даже с того ее первого спора с Евхимом, когда к ней приставал со своими пьяными ухаживаниями Криворотый…

Степан потом не раз замечал, с каким трудом привыкает она к необычному для нее порядку, приживается в новой семье. У них никогда не было особых, откровенных разговоров, она никогда никому не жаловалась, скрывала даже, что ей тяжело, но и без этого Степан хорошо видел, как душила ее работа без отдыха, угрюмость, скупость и жадность глушаковская. Видел Степан, что изо дня в день, как из железной клетки, рвалась она отсюда, из их хаты, к своим, на волю… Рвалась, но скрывала, сдерживалась, заставляла себя терпеть…

Его и самого все тяготило здесь. Самому трудно было в родной хате после того, как отец не пустил больше в Юровичи, оторвал от школы, когда он, Степан, только привык, вошел, можно сказать, во вкус. Ночами, в духоте отцовой хаты, снились юровичские горы, школа над самой кручей, за окнами которой широко желтели пески и синели сосняки заприпятской гряды. Снились, как счастье, что уже никогда не вернется, походы с юровичскими товарищами на привольную Припять, где так любо плещется вода у берега, где щекотно хватает за щиколотки водяной холодок. После той воли, простора — легко ли ему в этой тесноте, скуке, когда только и знай копаться в земле, в навозе, без какой-либо радости, без надежды…

Разве ж мог он не видеть, что и ей нелегко, горько! У них же была, можно сказать, одна доля-неволя, а то, что он заступился за нее, за Ганну, словно еще больше роднило их.

Степану, хоть он и не только не говорил ей, но и себе не признавался в этом, Ганна была самым близким, дорогим человеком. Он был доволен, когда она радовалась чему-нибудь, грустил, когда она грустила.

Он восхищался расторопностью Ганны, зачарованно ловил мелкие, колючие ее словечки — какой у нее находчивый, острый язык! Как она, вспыхнув, умела осечь Евхима, сразу, несколькими словами!

Какая она красивая! Глаз бы, кажется, не сводил с ее милого лица со смуглыми скулами, с горделивым носом, с маленьким, аккуратным подбородком и горячими, выпуклыми губами. А глаза ее — вишневые, все время неспокойные глаза, в которых то грусть, то блеск насмешки, то затаенная боль, — что они одни могли делать со Степаном!

Странный отец, не мог понять, чем она взяла Евхима!

Да она кого хочешь завлечь, заворожить может! Скажи она одно слово Степану — и он, кажется, пойдет за нее в огонь и в воду!

Может, не было бы этого желания, этой нежности к Ганне, если б ей было хорошо, если б видел, что душа ее полна своим счастьем. Если б не заметил, что и Евхим, молчаливый, хмурый, затаившийся в горьком и злом недовольстве, редкоредко глянет на нее радостным, ласкающим взглядом! Чувствовал, не раз убеждался Степан: не любит она Евхима, так только, терпит. И у Евхима — какая любовь, если в той любви не столько доброты, сколько ревности и настороженности.

Не однажды хотелось Степану дотронуться до ее руки, погладить успокаивающе, сказать ласковое, доброе слово!

Однако при этом мутило, бередило душу тяжкое чувство вины: нехорошей, грешной чувствовал эту непреодолимую нежность к братовой жене. Укорял, ругал себя: знал, что грех, измена — нежность к Ганне, а ничего не мог поделать, не мог с этой бедой справиться. Не покидало, точило душу сознание: а почему грех, если она не любит Евхима?

Не любит Евхима. И все ей здесь не любо. Вырвалась бы с радостью, пошла б куда глаза глядят. И он, Степан, мог бы пойти с нею, куда пожелала бы, лишь бы воля, лишь бы простор. Лишь бы — вместе… Пускай только слово скажет!..

Но она не говорит этого слова, будто и не замечает ничего.

Думает, может, что он просто для брата старается…

Теперь ей так тяжко. Все, чем жила, утратила… Ей так нужна теперь опора, опора и — свобода. Там, в другом месте, ничто не напоминало бы ей о беде… А что, если пойти и сказать ей, чтоб не горевала так, успокоить хоть немного?

А то она одна со своей бедой, мучается одна. Хоть отвлечь её от тяжелых мыслей… Пойти посидеть вдвоем — поддержать.

А он поддержать может — не маленький уже. Если б пришлось, так и самостоятельно жить мог бы, — сможет, если придется, своим хлебом прокормиться. Работать не привыкать, знает, как с землей обходиться, а где надо, то и грамотой подработать может. Проживет, если что!.. И другим неплохо с ним было бы, — припеваючи могли б жить, не то что с отцом и Евхимом! Он-то не мордовал бы работой и не смотрел бы по-волчьи…

А что, если отважиться и высказать все? Выложить все начистоту, — зачем ей и ему терпеть неизвестно ради чего!

Скрытничать, тянуть жилы изо дня в день, задыхаться, не видя просвета!.. Если многие живут иначе, по-человечески, если и им жить по-человечески не заказано!.. Только отважиться — и начнется новое, вольное, желанное… Отец и Евхим приедут, а их и след простыл — ищи ветра в поле!..

Степан даже поднялся с постели, заходил по хате, вышел на крыльцо сердце сильно билось. Пойти сказать все!..

Шагнул на ее крыльцо. К ее дверям. Но тут вдруг овладела им непреодолимая слабость и робость. Он стал, прислушался- может, плачет, тогда он войдет, станет утешать — и скажет все.

Так было бы лучше. Но плача не было слышно. Он отошел от дверей.

Несколько раз подходил к дверям, намеревался войти и — останавливался несмело. Не хватало отваги. Ругал себя: трус, слизняк; упрекал: так никогда ничего не добьешься, — однако совладать с противной слабостью не мог. Странное творилось с ним: и войти сил не было, и вернуться, оторваться от дверей — тоже. Будто цепью прикован. Подходил, отходил, упрекал себя, издевался даже над собою. Потом стал злиться на свою нерешительность, стал будто смелее… Теперь или никогда! — не рассуждая больше, не колеблясь, открыл двери.

В темноте Степан остановился, осмотрелся — где она? Не увидел, скорее догадался: на кровати лежит, — но не подошел к ней. Подождал, думал, что спросит, отзовется как-нибудь. Она не отозвалась. Тогда несмело, тихо стал приближаться к постели, — неужели спит?

Как оглушало сердце, когда остановился, наклонился над нею прислушался, присмотрелся вблизи. Даже будто жаром обдало от этой близости. Она не спала, смотрела, но — это очень смущало — хоть бы шевельнулась. Как неживая!

— Теб-бе… может… плохо?.. — выдавил Степан.

Ганна не ответила. Замешательство его не только не уменьшилось, а еще усилилось, он стоял, сдвинуться не мог.

Только слышал, как стучит его сердце и шумит в голове. Теперь слабости уже не было, он готов был на любую отвагу, но — вот же беда: для чего эта отвага, что делать? Он как бы вдруг перестал соображать.