Он не слышал ничего, только свист потока в огромной трубе. Ветер уносил все звуки раньше, чем ухо успевало хоть что-нибудь разобрать. Дубенскому почудилось, что теперь он остался один. Он вглядывался вверх, в темную пустоту, и не видел тех трех бойцов, что начали подъем раньше него. Конечно, достаточно было опустить глаза, чтобы увидеть Кондратьева, но где-то в самом низу позвоночника, как отбойный молоток, бился строгий запрет: «Не смотреть вниз, что бы ни случилось! Не смотреть!» Дубенский остановился. Ему нужен был знак. Ему надо было почувствовать, что он все же не один здесь — пусть и не в самой приятной компании.

«Впрочем, для ТАКИХ прогулок трудно найти более подходящую компанию. Я же не катаюсь на гидроцикле по Клязьминскому водохранилищу».

Цепкие пальцы взяли его за щиколотку и крепко сжали. Пожатие было таким сильным, что могло бы выдавить воду из камня, но Дубенский ощутил облегчение и успокоился. Он напряг руки, приготовившись схватиться за следующую скобу, но в это мгновение сверху донесся угрожающий гул. Даже не сам гул, а пока только его эхо: будто прямо на них мчался невидимый поезд.

Дубенский запрокинул голову и увидел, как блестящие стенки шахты мгновенно раздуваются и снова опадают, словно были из полиэтилена. Волна движения быстро приближалась. Он хотел вскрикнуть, но страх перед Кондратьевым и его приказом: что бы ни случилось, хранить молчание — все же оказался сильнее. Или он сам оказался сильнее собственного страха? Времени разбираться не было.

Машинально, даже не сознавая, что делает, Дубенский пропустил руку под скобой и изо всех сил прижался грудью к изогнутому пруту, словно хотел засунуть его между ребер.

Воздушный хлопок был тугим и оглушающим, как ударная волна. Ком спрессованного воздуха промчался мимо него, и Дубенскому показалось, что его руки сейчас лопнут, как живые скобы, и он полетит вниз с высоты в сотню метров.

Когда-то он закончил технический вуз, да и потом ему постоянно приходилось иметь дело с цифрами. В голове промелькнула мысль, что ускорение свободного падения на Земле равняется примерно десяти метрам в секунду за секунду: то есть в первую секунду своего падения он пролетит десять метров, во вторую — двадцать, в третью — тридцать, в четвертую — сорок… И все. Падение со ста метров длится ровно четыре секунды. И если за это время человек успевает хоть что-нибудь подумать, то только одно — что он падает ровно четыре секунды. Теперь Дубенский знал это наверняка.

Он еще сильнее обхватил скобу и сцепил руки в замок. Резкий поток пронесся мимо, вниз, сдув с плеч Дубенского давившую тяжесть, но… Он чувствовал, что это еще не все. Нехорошая, темная уверенность крепла в его душе с каждой секундой, и даже щипки и осторожные удары Кондратьева по ногам не действовали. Он не трогался с места и был абсолютно убежден, что поступает правильно.

Он это понял, когда раздался громкий треск и стенки шахты принялись дрожать, как в лихорадке. Скоба под рукой подалась и захрустела, затем…

В следующую секунду его (надо думать, не только его, но эта мысль не принесла никакого успокоения) сильно тряхнуло.

Михаил сжал зубы — так сильно, что свело челюсти. В голове была только одна мысль: как бы вцепиться посильнее, руками, ногами, зубами — чем угодно, лишь бы не упасть. Он понял, что испытывает ковбой на родео, когда пытается удержаться на спине разъяренного быка.

Труба дергалась, словно гигантский водопроводный шланг; казалось, она и впрямь была резиновая, и Михаилу стало страшно при мысли о том, какой силы должны быть руки, мнущие железную трубу, как гибкий шланг.

Но странно — из его груди не вырвалось ни единого крика. И даже… Он понял, что и не смог бы сейчас кричать, растрачивая силы понапрасну.

Расширившимися от ужаса глазами он смотрел на место крепления скобы — только туда и никуда больше. Наверное, это его и спасло — пристальное внимание к опоре. Скоба раскачивалась, как ржавый гвоздь в гнилом заборе, и девяносто два килограмма, прыгающие и раскачивающиеся на ней, вытаскивали этот гвоздь все дальше и дальше — с каждым мгновением, с каждым ударом, проносившимся по стенкам вентиляционной шахты.

На фоне общего гула и грохота слабый хруст рифленого металлического прута был неразличим, но Дубенский прекрасно чувствовал его — внутренней поверхностью правого плеча и подмышкой. Слабый хруст звучал не в ушах — отдавался в мозгу размеренными тактами похоронного марша.

Михаил задрал голову и уперся взглядом в следующую скобу — так, словно взгляд был самым надежным захватом. До верхней скобы было полметра, и, чтобы до нее достать, Михаил должен был отпустить руки, выпрямиться, ухватиться за нее и подтянуться, но… Кольцо рук, обхватывавших нижнюю, ненадежную, скобу словно окаменело. Он не мог его расцепить. Он знал, что это надо сделать, и не мог.

Один конец скобы, утопленный в стенке (с той стороны он был закреплен гайкой, это Дубенский знал, он знал всю Башню по винтику), стал раскачиваться и поддаваться. Видимо, гайка ослабла… или резьба сорвалась… Неважно. Что бы там ни было, держаться за эту скобу становилось опасным.

«О Боже, Боже… Помоги! Прошу тебя, помоги!» Может быть, Всевышний услышал его… А может, сама мольба, этот внутренний отчаянный призыв, подействовала, но только… Дубенский почувствовал, что его захват стал слабее и тело приобрело необходимую для молниеносного рывка вверх свободу и подвижность.

Вентиляционная шахта сотрясалась все сильнее и сильнее. Казалось, само здание сейчас обрушится, и на этом все закончится.

«Как обрушится? Башня не может рухнуть!» Это походило на неудачное заклинание. Попытку убедить самого себя в том, что происходящее просто невозможно, а потому и бояться не стоит… Хотя… Это происходило. И этого СТОИЛО бояться.

Но прежде чем Башня рухнет, следовало попытаться дать себе последний шанс.

Дубенский ослабил захват и расцепил руки. Ноги стали сгибаться в коленях, скручиваясь, как тугие пружины. Он чувствовал, что правый конец скобы, за которую он держался, вылез из стенки, и тонкий прут стал гнуться, поддаваясь силе тяжести, тянувшей вниз девяносто два килограмма его веса. Его ЖИВОГО — пока — веса.