Лепков поскреб ногтем бороду, светлые глаза его прищурились, помолчав, сказал:

— Сколько вам меду-то?

— Пару килограммов, только уважь товарища, Кузьма Данилович, положи майского, — попросил Вася. Сбегал к машине, принес банки.

— Сюда целых три кило влезет, ладно, наскребу, — сказал Лепков и, захватив тару, ушел в дом.

— «Наскребу»… — усмехнулся Ершов. — Ух жмот! У самого этого меда — как грязи! Люди говорят, больше тысячи за него имеет.

Рассчитывался с ним Вася, дал двадцать рублей, Лепков небрежно сунул их в карман выгоревшего на плечах и спине пиджака. Расположились за столом под яблоней. В доме никого не слышно, внуки Лепкова, наверное, на речке, не видно и хозяйки. На своем домике сидел скворец и смотрел на них. Вася разлил водку в стаканы, Кузьма Данилович положил в свой столовую ложку меда, помешал. Глядя на него, то же самое проделал и Павел Петрович, Ершов не стал класть мед в водку.

— Весной зарядили дожди, так с первоцветья пчелки мои мало чем поживились, а июнь — июль стоит вёдро. Крестьяне молят бога, чтобы дождь послал, а нам, пчеловодам, такая погода — одна прибыль, — весомо сказал Кузьма Данилович. Водку он выпил залпом, подождал, пока в бородатый рот не провалился янтарный комочек нерастаявшего меда со дна стакана. Им и закусил.

Противно пить на солнцепеке, но делать было нечего, не отставать же от хозяина. Павел Петрович, морщась, выпил и оценил по достоинству метод Лепкова: после горькой водки было приятно почувствовать на языке полурастворившийся мед. Больше ничем и закусывать не надо. Когда Василий стал разливать по стаканам остатки, Шорохов прикрыл ладонью свой. Тот плеснул лишнее в стакан хозяину.

Кузьма Данилович был среднего роста, широк в плечах, годы несколько ссутулили его крепкую спину. Борода у него клином, пегого цвета, светлые с сединой волосы хотя и редкие, но на лысину и намека нет, невысокий лоб загорелый, морщинистый, возле уголков рта залегли глубокие складки, отчего лицо его казалось строгим.

Больше того, что Шорохов знал, ему ничего не рассказал Лепков. Его неторопливый, обстоятельный рассказ можно истолковать как скромность бывшего партизана, не желающего себя выставлять в героическом ореоле, или просто как нежелание ворошить давнее прошлое. Про Краснова, прозванного Дедом, он, конечно, слышал, что касается Филина, так про него после войны в газете прочитал — писали, что сгинул вместе с отрядом в лесах-болотах. Красные следопыты не один год шарили-шарили, но никаких следов не нашли. В газете-то писали: если кто чего слышал про отряд Филина… забыл, как командира-то настоящая фамилия, то пускай немедленно сообщит в газету или райком партии.

— А ваш командир отряда жив? — поинтересовался Павел Петрович.

— Слыхал, после войны он жил в Риге, а где другие — не знаю. Давно письмо пришло, приглашали на какую-то встречу в Резекне, да куда я от пчел? Время идет, старики умирают. Сколько у нас тут осталось фронтовиков? По пальцам можно перечесть.

Больше ничего из него не удалось вытянуть. Видно, такая манера у него разговаривать… Василий старался помочь приятелю, задавал разные вопросы, но Лепкова невозможно было расшевелить. Единственное, что он напоследок сделал, — принес районную газету с его портретом и статьей.

— Тут все верно прописано, — сказал он. — Берите газетку-то, у меня еще есть.

Подозрения, возникшие у капитана Шорохова, вроде бы стали рассеиваться. Завтра в полдень сотрудник райотдела КГБ, которому он поручил все выяснить о партизанской деятельности Лепкова, передаст документы; из областного центра сообщили, что один из сотрудников выехал в Ригу, чтобы увидеться с командиром партизанского отряда, в котором находился Кузьма Данилович…

Еще в машине, по дороге сюда, Павел Петрович посетовал, что Лепков вроде бы не верит, что он, Шорохов, писатель, а потому и не разговорить его никак… Может, сборник с рассказом показать?

И Вася Ершов, видно вспомнив об этом, вытащил из сумки книжку, отыскал и сунул под нос пасечнику:

— Ты не сомневайся, Данилыч, он распишет про тебя на всю губернию!

Лепков заглянул в книжку, шевеля губами, прочел название и перевел взгляд на «писателя».

— Есть и другие, кто поболе моего воевал, — скромно заметил он.

Нет, Кузьма Данилович явно не испытывал радости от того, что попадет в повесть…

Когда они вышли от пасечника, Василий пригласил Шорохова к себе. Павел Петрович не возражал: ему еще нужно было потолковать с юными пчеловодами, он запомнил, что младший братишка Василия тоже увлекается пчелами.

Ершов скоро оставил Шорохова на попечение двенадцатилетнего Виктора, а сам ушел в лабораторию к Аннушке. Из разговора с вихрастым сероглазым мальчиком выяснилось, что к пасечнику часто приезжают на машинах за медом из города. Капитан это и так знал… Какая жалость, что нет у него фотографии Гривакова! Та маленькая служебная фотография, которую прислали вместе с личным делом курсанта пехотного училища Александра Ильича Гривакова, не годилась. Девятнадцатилетний юноша и шестидесятипятилетний мужчина давным-давно утратили сходство… И все-таки он показал увеличенную карточку Вите, сказав, что этот человек его интересует как писателя… От старшего брата мальчик знал, что Шорохов собирает материал для повести о партизанах… Веснушчатый, загорелый до черноты, худенький мальчишка — он явно комплекцией пошел не в брата — долго вертел крупнозернистый снимок в руках, даже зачем-то понюхал, потом со вздохом вернул.

— У нас в школьном музее на стене висят такие же дяденьки в старинной форме с кубиками и шпалами на петлицах… Теперь военные погоны носят. — Помолчал и спросил: — Этот лейтенант что-нибудь героическое совершил?

— Скорее наоборот, — усмехнулся Шорохов.

— Шпион?! — широко распахнул глаза мальчик.

— Что-то в этом роде, — усмехнулся капитан, подумав, что для нынешнего мальчишки страшнее «зверя», чем шпион, не бывает.

— Я только в кино шпионов видел, — вздохнул паренек. — А у нас им тут нечего делать… — Он улыбнулся, показав щербинку между зубов. — Разве что кур воровать!

Мальчишка, видимо, наблюдательный. Вот ведь знает, как раньше назывались командирские знаки отличия… Капитан стал дотошно выспрашивать подростка про машины; оказалось, Витька — истинный сын своего механизированного века — в технике отлично разбирался. Много дней прошло с тех пор, как неожиданно объявился в этих краях «граф», и надеяться, что кто-либо запомнил его «Жигули», было трудно. И вдруг такая удача! Мальчик прекрасно запомнил светлую «шестерку», и по времени, когда он видел у дома пасечника машину, все сходилось! Конечно, мальчишки покрутились у машины, заглянули через стекло в салон.

— Высокий, говоришь, седой? — не веря своим ушам, спрашивал капитан. — В белом костюме и красивых туфлях на каучуковой подошве?

— Старый, а одет помоднее, нашего пижона Вовика Серегина.

— Музыканта-ударника? — машинально переспросил Павел Петрович.

— Вы его знаете? Ух здорово бацает на барабане!

— И что он, седой, в красивых туфлях? — не дал ему отвлечься капитан. — Разговаривал с тобой?

— И не посмотрел в нашу сторону, — ответил Витька. — Да он ведь курил… — Мальчишка стремглав кинулся в дом — они сидели в тени под березой — и скоро появился на крыльце, держа пустую коробку из-под сигарет в руке.

О, будьте благословенны коллекционеры всех возрастов и мастей. Слава им, слава! Витька Ершов уже три года собирал пустые коробки из-под сигарет. Павел Петрович любовно держал в руках за уголки красивую красную коробочку с надписью по белому фону на английском: «Мальборо» — и, улыбаясь от уха до уха, слушал мальчишку. Видя, что его сообщение так обрадовало писателя — друга старшего брата, тот не скупился на подробности…

Витька и еще трое юных пчеловодов из школы сколачивали в мастерской из реек пчелиные домики, дед Кузьма вставлял вощину в раму. В какое точно время, Виктор не помнит, но уже после ужина остановились у дома светлые «Жигули», на номерной знак мальчик не обратил внимания, теперь номера большие, там много букв и цифр. Машина совсем новенькая, шестая модель, сиденья без чехлов, с такими штуками, которые в затылок упираются… Пока дед Кузьма толковал с дяденькой…