Гость из Канады имел большие виды на Спирину, даже не так на нее, как на ее машину. Голубой мечтой Лидии Андреевны было в отпуск поехать на «Жигулях» на юг — об этом они мечтали с мужем, но вот не сбылось… «Графа» юг не манил, он спал и во сне видел пустынный берег Мертвого озера, туда он стремился всей душой. Конечно, он с удовольствием согласился поехать с Лидией Андреевной на юг… Только по пути они завернут в одно местечко, знакомое ему с детства, короче говоря, там когда-то жили его предки, и он считает своим святым долгом поклониться родным могилам… Разве могла против этого возразить молодящаяся вдова, недавно потерявшая мужа?

Родные пенаты оказались не совсем по дороге, пришлось свернуть с шоссе Ленинград — Киев в сторону, потом асфальт кончился, и они по проселку приехали на глухую турбазу. Два дня спокойно прожили в финском домике на турбазе, Николай Семенович пару раз куда-то отлучался на машине. Спирина не настаивала, чтобы он брал ее с собой, — может быть, человеку хочется одному поклониться могилам предков…

Лидия Андреевна загорала, погода стояла чудесная, один раз она даже набрала в ольшанике литровую банку спелой малины. Она особенно не огорчилась, когда Николай Семенович сказал, что придется еще на какое-то время задержаться: он отыскал дальних родственников, нужно их тоже навестить, а юг от них никуда не денется… Спириной и невдомек было, что ее знакомый и не думает о юге, не догадывалась она и о трудностях, которые неожиданно возникли у него.

Потрясением для Гривакова была встреча с Клавой. Она сильно постарела, изменилась, — если бы не это родимое пятно над верхней губой, никогда бы ее не узнал. Зря все же он тогда, в сорок втором, не пристрелил ее!

Кажется, ничто не дрогнуло в ее лице, когда они перекинулись несколькими словами в домике, но рисковать не стоило: она тоже могла узнать его. Раньше в ее глазах была ненависть, что его тогда раздражало, а сейчас — тупое равнодушие… Узнала или не узнала?.. И он принял решение устранить ее, посоветовался с Лепковым, как бы все это получше провернуть. Честно говоря, Гриваков хотел это дело взвалить на него, но пасечник наотрез отказался, зато подсказал, что его сосед — шофер молоковоза — часто вечером бросает машину без присмотра.

Гриваков без особого труда угнал молоковоз, — шофер жил на окраине поселка, — подкараулил на дороге Клавдию Михайловну, к его великой досаде она возвращалась с какой-то женщиной. Делать было нечего — когда еще представится случай? — и он решил их вдвоем накрыть… От Лепкова узнал, что Клавдия Михайловна отделалась испугом, а погибла какая-то учительница…

Шофера забрали в милицию. Пока суд да дело, он, Гриваков, отсюда смоется, кроме того, он чисто сработал — ни одна живая душа не видела его за рулем, — однако досада грызла: Клава-то осталась живой… Пришлось срочно уезжать с турбазы, Лидии Андреевне он сказал, что знает чудесное озеро (знала бы она, что это за озеро!), где он поныряет с маской и подводным ружьем, там такие щуки водятся!..

И вот они на берегу Мертвого озера, он знал, что тут никого не будет. Воспоминания о кровавой расправе с отрядом Филина не вызывали в его очерствелой душе раскаяния, он не жалел о том, что было. Там, в Канаде, оказавшийся за бортом жизни самозваный «граф» не раз задавал себе вопрос: почему он изменил Родине, стал карателем? Конечно, он не простил Советской власти высылки в Сибирь отца. Для вида отрекся от него, уехал из родной деревни, но ненависть к людям, лишившим его обеспеченной жизни, тлела в его душе… Потом скитания по чужим людям, экономия на каждой копейке. И все-таки не будь войны, наверное, с этим как-нибудь примирился бы. Война же заставила его снова все вспомнить: отца, раскулачивание, унизительное обивание порогов у дальних родственников… Гриваков тайком читал немецкие листовки, оккупанты сулили рай тому, кто добровольно перейдет на их сторону… Видя неодолимое наступление гитлеровцев, засомневался в могуществе Красной Армии, незыблемости Советской власти, но, не желая попасть впросак, искал подтверждения своим сомнениям, сам искал немецкие листовки, впитывал эту отраву. Даже себе он не мог признаться, что за всем этим скрывается животный страх смерти. Он читал в газетах и слышал от очевидцев, что гитлеровцы жестоко расправляются с непокорными, особенно ненавидят коммунистов и комиссаров… Им овладел ужас, что он не сможет вовремя перейти к врагам и доказать свою покорность. И тогда он зашил в командирские галифе листовку-пропуск — такие немцы тоже разбрасывали над линией фронта с воздуха. Тогда, у безымянной высотки, где разгорелся его последний бой, Гриваков — он был легко ранен в плечо — заполз в воронку от снаряда и, размазав кровь по лицу, притворился мертвым. Вечером, когда вдали утихли взрывы снарядов, он услышал немецкую речь, лающий смех, одиночные выстрелы — гитлеровские солдаты бродили по полю и пристреливали раненых. Дикий страх обуял его: пересидеть в воронке весь бой и теперь бессмысленно погибнуть! Он выскочил из воронки, поднял руки и стал кричать, путая немецкие слова с русскими, что сдается, в дрожащей руке трепетала листовка-пропуск… Ну а потом, в лагере для военнопленных, куда приехал за очередным пополнением оберштурмфюрер СС Рудольф Барк, начальник ГФП, они быстро договорились. Гриваков подписал все бумаги и заявил, что выбор он сделал еще будучи в рядах Красной Армии, немецкое командование может рассчитывать на него. Дальше — диверсионная школа, взвод тайной полевой полиции. Поняв, что для него назад пути нет, Гриваков стал верой и правдой служить фашистам. Опытный вербовщик Барк был неплохим психологом, своих подопечных быстро втягивал в кровавую работу: заставлял участвовать в казнях, облавах, вешать, расстреливать — в общем, навсегда обрубать за собой концы. Никто из карателей ГФП уже не надеялся на прощение у Советской власти. Это им внушали и эсэсовцы. Потому и побеги из подразделения Рудольфа Барка были большой редкостью.

Лишь в августе 1943 года «граф» понял, что сильно просчитался, добровольно став немецким холуем. Красная Армия нанесла сокрушительный удар гитлеровским армиям на Курской дуге, освободила Орел, Белгород. Нужно было думать о спасении собственной шкуры и обеспечивать себя на будущее…

Не один он в ГФП об этом подумывал. Рудольф Барк несколько раз летал в Берлин с кожаным саквояжем, набитым награбленным добром. Оберштурмфюрер предпочитал золотые вещи: кольца, перстни, портсигары, не гнушался и золотыми зубами, которые каратели вырывали у своих жертв. Конечно, все это якобы забиралось для нужд третьего рейха, но «граф» знал, куда идет золотишко, попавшее к Барку!

Первым взводом командовал обер-лейтенант Ганс Майер, по-русски он изъяснялся лучше самого Барка. Не то чтобы «граф» подружился с Майером, но отношения они поддерживали приятельские, хотя вообще-то немцы посматривали на своих русских коллег из ГФП несколько свысока; как-никак они чистые арийцы, а славяне — низшая раса… Как-то после успешной операции — они тогда поймали трех русских военнопленных, убежавших со строительства подземного завода, — «граф» и Ганс Майер крепко подвыпили, у немца развязался язык, он сначала хвастался своими победами над польками, француженками, потом рассказал, как во Львове ему попался в руки польский еврей-ювелир. Он вместе с красавицей дочерью прятался две недели в полутемной комнатке второго этажа старинного особняка с мраморными колоннами, его укрывал какой-то украинец. Понятно, хозяина кокнули, вслед за ним хотели отправить на тот свет ювелира с дочерью, разумеется побаловавшись с нею, но в самый последний момент, когда над стариком уже закачалась петля, красотка бросилась перед ним, Майером, на колени, протянула сафьяновую коробочку, в которой оказались роскошные бриллианты чистейшей воды! Ювелир самое лучшее захватил с собой, а уж он-то понимал толк в камнях! Короче говоря, в любой стране на них можно безбедно всю жизнь прожить и еще детям и внукам кое-что останется… Еврея, конечно, повесили, девушку Майер пощадил: с неделю подержал возле себя, а потом передал солдатам…