— Ну что, Кулибины, не хватило маленько у вас извилин, чтоб полить опилки автолом, а?

Савелий растерянно улыбался, словно извиняясь перед людьми. Гена страдальчески морщился и тер со всей силы лоб. Нноко сунул было с озадаченным видом мундштук, в рот, но вдруг, спохватился, замахал руками:

— Давай! Давай! Надо. — И первым схватился за борт кунгаса. Парни, вначале кто нехотя, а кто действительно с искренним намерением помочь, приподняли посудину — кунгас несколько раз чиркнул о гальку и мягко вошел в воду.

— Ген, глянь, а ведь плывет, плывет! — восторженно прошептал Савелий.

— Что же ему делать, тонуть, что ли? Не утюг — судно все же. Посмотрим, как внутри?

Они подняли отвороты сапог, взобрались на корму. Дно было сухим. Савелий открыл дверку кормового люка, заглянул внутрь. Из угла, там, где раньше крепился раздавленный открылок, стекала тонкая водяная струйка. Это, конечно, мелочь. Все равно через несколько дней кунгас размокнет и всякая течь прекратится. Но ни Гена, ни Савелий этого не знали и всерьез всполошились, побежали за «паялками», точно кунгас вот-вот должен был пойти ко дну.

Во внутрь кормового отсека полез худой Савелий. Он кое-как втиснулся, лег на бок и принял от Гены паяльную лампу. Не мудрено было в таком закутке задохнуться или угореть от паров бензина. «Как бы не спалить кунгас», — подумал спустя минут пятнадцать Савелий и, теряя сознание, успел все-таки завернуть горелку лампы. Гена с испугу рванул на себя ноги Савелия, кулем выволок самого наружу. Но тот уже сам открыл глаза, глотнул свежего воздуха.

— Жив?

— Ага, это угар проклятый. В детстве я однажды сильно угорел. Теперь как запах какой — так голова начинает кружиться. Пустяки…

Они еще раз осмотрели все углы — порядок!

После обеда погода испортилась, подул сильный ветер, на море появились «бараны». Загрузку кунгасов пришлось отменить. Вместе с другими Савелий и Гена получали на складе рыбацкие резиновые костюмы, посуду, постельное белье. Савелий часто выбегал и смотрел туда, где покачивался на волнах кунгас.

Море лежало неподвижно, зеркально повторив в себе небесную синь с легкими перистыми облаками. И лишь чайки, пикируя вниз, прокалывали эту неподвижность, и тогда вода искрилась белыми яркими пятнами. Но все нарушилось с приходом людей на берег. Море окончательно вышло из утреннего оцепенения. Зататакал буксирный катер, со стороны морского порта протяжно гикнул большой теплоход. Посудины стянули к берегу, начали загружать. А еще часа через два вся флотилия в составе трех кунгасов, трех катеров и трех небольших лодок двинулась к устью Лососевой реки. Ннокко долго стоял у воды, вспоминая свою молодость, и даже не обратил внимания на то, что его фотографировал этот долговязый парень в очках.

А на втором кунгасе кто-то завистливо пожаловался кудлатому, что, мол, вон у тех посудина вроде бы и старая, зато удобнее — борта низкие, легче будет дель перебирать.

Кудлатый усмехнулся:

— Будь спок! Эти двое, оказывается, ни бум-бум. В битум-то надо подмешивать солярку, а они так мазали. Через неделю-другую все у них растрескается. Соленая вода потому что… Тогда увидишь, чей кунгас лучше. Кто-то будет ловить рыбу, а кто-то возиться с кунгасом.

Вот так у них все было с этим кунгасом. Потому, когда Шелегеда сказал, что надо загружать балластом третью посудину, стоявшую в сторонке — их посудину, — Савелий и Антонишин, не мешкая, сами бережно уложили вдоль бортов плахи, наживили гвоздем трап — чтоб не соскользнул и не повредил битумное покрытие кунгаса.

— Да не вали ты так, аккуратнее! — покрикивал Гена на иных, не в меру ретивых.

— Ну, — куда-куда ты на самый борт кидаешь? Вот же плаха, — учил кого-то Савелий.

— А ты не лезь под руку…

— Да кунгас-то не железный. Думать надо.

— Откуда они взялись? С приветом, видать, оба.

— Да нет. Интеллигенты они — чего с них взять?

— А слово «интеллигент» — означает «понятие».

— Ну-у…

— Вот те и ну.

Тем временем под стальной Центральный трос через каждые двадцать пять метров завели по две спаренных бочки. Центральный поднялся, теперь можно навешивать дель. Потом по обеим сторонам натянули канаты — так, что получились два больших прямоугольника. По углам привязали буи, каждый закрепили тремя оттяжками.

Таскали и сбрасывали мешки до позднего вечера. Савелий еле передвигал ноги, лицо его покрылось красными буграми комариных укусов, глаза слипались, голова еле соображала. И когда к нему обращался Гена, он, не разгибая шеи, всем телом поворачивался, с трудом поднимал веки, осоловело изучал лицо товарища, а потом морщил лоб и тихо переспрашивал: «Че-го?»

В общежитии Савелий приостановился у зеркала и критически оглядел свои руки. Там, на кунгасе, возникло странное ощущение — будто руки вдруг стали несколько длиннее и почти доставали колен. «Наверное, разошлись слегка суставы, — подумал Савелий. — Растягивают же в больницах человека, если надо…» Но ему не хотелось, чтобы руки свисали до колен.

Савелий еще постоял у зеркала и искренне удивился — действительно, пальцы почти достигали колен. «Как у обезьян из семейства бабуинов», — пробормотал он невнятно и побрел в свою комнату. До самого утра толпа прыгающих бабуинов портняжным сантиметром измеряла длину его рук.

Весь следующий день работали на втором неводе, возле самой рыббазы.

Место для третьего невода определили выше рыббазы километра на три. До города оставалось еще четыре. Здесь Чаквария наконец зачитал списки каждой бригады. Бригадиры поставили свои подписи на трех экземплярах социалистических обязательств, пожали руки и пожелали успехов.

— Встретимся у кассы!

Савелий и Гена попали к Шелегеде.

Когда кунгасы с другими бригадами отошли, Савелий оглядел оставшихся рыбаков. Некоторых он уже знал: бригадира Анимподиста, того пижона в модной куртке и парня в бушлате, с массивной челюстью. Остальных еще предстояло узнать. И тут Савелий вспомнил, что за время постановки неводов он ни разу не вынул свой старенький ФЭД. Забыл. Профессионалу непростительно.

— Водичка, — сказал Савелий и протянул руку председателю колхоза. — На путину, говорят, вам люди нужны…

— Люди нужны, но при чем тут водичка? — удивился председатель. — Опять, что ли, теплотрассу прорвало? — Он повернулся к лысому старику в потертой кухлянке. — Ты, Нноко, все знаешь — почему молчишь?

Нноко глубокомысленно поскреб затылок медным мундштуком.

— Лучше бы… водочка, — вздохнул он. — Понедельник…

— Да нет, — начал терпеливо объяснять Савелий. — Фамилия у меня такая — Водичка, а не водочка.

— Во-во! Водочка, — обрадованно вскрикнул, не уловив разницы, старик.

Председатель поджал губы и значительно посмотрел поверх очков туда, где сидел на корточках возле порога Нноко. Тот сделал вид, что собирается уходить.

— Ну что ж, товарищ Водоч… тьфу! Как вас там? С такой фамилией не взять просто грех. Найдите инженера по рыбодобыче, вода по его части.

К недоразумениям, связанным со своей фамилией, Савелий привык и давно махнул рукой. Досталась она ему, говорят, от прадеда, у которого не то мать, не то отец из крепостных получили эту кличку. Тетка рассказывала, что вообще вся их деревня отличалась замысловатыми фамилиями. По прихоти ее владельца крестьяне получали, например, такие прозвища: Лупи-Бей, Коврижка, Трехкобыловы, Мотыль, Сохатый… В самой ранней юности Савелий своей фамилии стеснялся и при знакомстве старался пробурчать нечто на манер «Водицын» или «Водич». Ему нравились красивые и звучные имена. И однажды, когда его новая знакомая, протянув руку, произнесла с прононсом — Натали Дан-Скрипчанская, он так и обомлел. Вот как! Не просто Скрипчанская, а еще и Дан. А если, скажем, Савелий Дан-Скрипчанский? От такой мысли он даже почувствовал себя немного выше, чем был. Но уберег случай. Во время совместного похода в ленточный бор под Семипалатинском у нее вдруг обнаружились странные наклонности. Она могла бесцеремонно ворваться среди ночи в палатку, где спали ребята, схватить за руку Савелия и вдохновенно прошептать: «Савелий, такая жуткая ночь! Давайте споем в два голоса…» Вначале он, абсолютно лишенный слуха, добросовестно подвывал Натали, но потом стал тоскливо считать дни до окончания этой дурацкой культвылазки на лоно природы.