«Бред», — сказали бы мои товарищи. Но они были далеко, по ту сторону прозрачного купола, отгородившего остров от всего мира. Я вдруг почувствовал себя очень одиноким. Гарга действительно ничем не рисковал, разрешив мне говорить с облаком. Что мог сделать какой-то программист, запертый на острове, как в клетке? Он мог только убедиться в могуществе приматов.

Странно было видеть, как в солнечно-снежном квадрате двора появилось яркое пятно, победившее отблеск нашего светила. Потом в этом цилиндрическом пространстве огромного луча, исходящего от облака, возникает кусок города: часть дома, дерево, косая струя воды, промелькнувший черной тенью мобиль, бегущий мальчишка с мячом. Гарга говорит что-то в микрофон, показывает рукой — он за чертой волшебного цилиндра; тот, кто вступает в яркий круг, виден там — в настоящем, далеком от нас городе (точно так Гарга, не уезжая с Ольхона, появился однажды на космодроме).

Я стою у окна, как, наверно, и другие сотрудники, и не слышу, что диктует Гарга облаку. Город расплывается, теперь виден длинный светлый коридор, наплывающий на Гаргу, потом гладкая стена и, наконец, зал с сидящими в креслах людьми. Всё, стоп! — понимаю я по взмаху Гарги. Он замер у микрофона, слушает, как и все в зале, выступающего, смотрит внимательно на доску с формулами, но не переступает черту. Он не хочет появляться в том зале.

За последнее время Гарга переменился. Я привык, что с утра он возникал на экране и спрашивал, сколько дать мне на день расчетов, чтоб я не отбил пальцы. Строгий и чуть ироничный, он беседовал так с каждым сотрудником и хотя никого не торопил и не понукал, все чувствовали, как горит в Нем желание быстрее завершить опыты.

Но вот уже двое суток профессор Гарга сидел, запершись, в студии. Что он там делал в промежутках между переговорами, никто не знал. Я почему-то представлял его сгорбленную спину и устремленные в пол глаза. Мне казалось, что Гаргу мучают сомнения, правильно ли он поступает. Может быть, он, отбросив привычные понятия, смотрел на Землю с высоты облака и наблюдал маленьких человечков, как ученый — амебы под микроскопом? Или, наоборот, бежал в толпе растерянных, гонимых страхом людей? Или обвинял сам себя, чувствуя тяжелую ответственность за судьбу мира?

Как я ошибался! Ночью, проходя мимо комнаты, уставленной биомашинами, я услышал тихие шаги. Я замер, пригляделся. Гарга как привидение бродил между машинами, которые он еще недавно называл музейными экспонатами. Нет, он не прощался с ними. Надо было видеть, как он гладил их железные бока, как стирал ладонью пыль, как пробегал пальцами по клавишам, — надо было видеть эту жалкую и страшную сцену, чтоб убедиться: они для него — все. Я тихо ушел…

Сейчас, глядя, как Гарга слушает далекого от нас докладчика, не решаясь появиться в зале, я, кажется, догадался, что он делал эти двое суток. Наверно, он еще раз примерял к миру свое открытие, планировал общество бессмертных. И опять не понял, что оно никому не нужно. Он не мог трезво оценить будущее — ученый, который любит только свои машины, а не людей.

Я смотрю из окна на дядю и жду, когда он подаст мне знак. Не забыл ли? Всего минута подарена мне и Каричке, я уже беспокоюсь за эту минуту. Оратор сходит с трибуны, зал вместе с тремя десятками слушателей, креслами, столами и экраном улетучивается. Гарга оборачивается, машет мне рукой: выходи. Я вылетаю пулей и хочу сразу вскочить в светлый круг.

— Погоди. — Дядя удержал меня за плечо. — Светлый, расчет номер два, — объявляет он в микрофон.

Белые паруса домов поднимаются из зеленой пены — что-то милое, свое.

— Какой дом?

Я слышу далекий, как во сне, голос и медленно протягиваю руку.

— Этаж? Квартира?

Знакомый холл, зеркало, телевизор, столик. В глубине — пестрый витраж двери. Теперь я одним махом вскакиваю в круг и бегу с радостно остановившимся сердцем к двери. Я толкаю ее, но руки проваливаются сквозь стекло, и вслед за ними пролетаю я сам. Я даже не подумал, что могу испугать Каричку; увидел побледневшее лицо, вспыхнувшие глаза и застыл на пороге. Она медленно поднялась с дивана, прижимая к груди книгу.

— Здравствуй и не удивляйся, — быстро проговорил я. — Это я и не я, в общем, новый вид путешествия в пространстве. У меня меньше минуты, и я хотел бы много рассказать тебе. Я скажу иначе. Слушай!

Я видел, как она испугалась: может быть, подумала, что перед ней сумасшедший призрак. Не просто врывается без предупреждения, не открыв двери, прямо из стены, но хочет еще, чтоб его принимали за обезумевшего от любви доктора Фауста. А я так и хотел, я приказывал ей глазами: да, я Фауст, тот самый, который помогал тебе однажды — помнишь, это было еще в школе — готовить роль Маргариты. Так вот, слушай меня внимательно, запоминай и думай.

И Каричка догадалась, что я хочу сказать ей что-то очень важное, быть может, про облако, про Гаргу, про общество бессмертных, раз я выбрал роль доктора Фауста.

Она догадалась, что я не могу говорить с ней просто так, что этой, казалось бы, нелепой ролью я должен кого-то обмануть.

Она нашла в ответ нужные слова. Но все еще проверяя себя, поставила в конце вопрос:

Я кивнул. Те самые слова, Каричка, ты меня поняла. С этими словами сын Фауста и Елены разрушает вечный, неподвластный времени замок отца: вот он летит со скалы, смелый юноша, и, разбиваясь сам, разбивает круг ложного бессмертия.

И мы — я и Каричка — вместе говорим нашу юношескую клятву:

Я смотрю в ее блестящие глаза и, чувствуя, что нам остались считанные секунды, ликую: ты умница. Есть любовь. Поиск бесконечного. Есть борьба… Бессмертие — это ложь. Обман человечества.

— Каричка, — кричу я, забыв обо всем, — скажи Акселю, что облако…

Внезапно меня ослепили две вспышки. Я упал.

Врачи говорят, что увидеть две вспышки одновременно нельзя, но я клянусь, что видел вспышку света и вспышку тьмы. Почему-то это обстоятельство удивило меня больше всего, и я упорно размышлял о нем с закрытыми глазами, пока не услышал знакомый голос. Он заставил поднять веки. Я лежал на диване. Рядом был Гарга,

— Ты переволновался, — сказал дядя. — У тебя слабые нервы.

— Наверно, — ответил я и сел. — Каричка не испугалась?

— Она не видела. Я выключил установку.

— Ну и хорошо, — сказал я мрачно. — Я пошел работать.

«… Слабые нервы! Как бы не так! Спросите лучше у своего облака, почему я грохнулся в обморок, — оно слишком внимательно слушало меня и ничего не понимало. Я не могу вразумительно объяснить все это, но до сих пор я никогда еще не падал в обморок. Да у меня такие нервы, что на них хоть пилой играй!…»

Так ворчал я, работая в машинном зале. И пока мои пальцы механически стучали по клавишам, я разбирал про себя разные события. Мрачный энтузиазм Гарги, маневры облака, мои споры с товарищами, доклад Питиквы, механические приматы, информация о мозге, которую я закладывал в машины, — все сходилось в одной точке: облако и Гарга хотели превратить людей в безропотных, как Килоу, кукол.