Дома были только кап и Мишутка. Они натягивали меховые унты. Радостно объявили:

— Мы — в море!

— Как, пешком?

— Мы видим море до дна, — успокоил меня кап,

— И катаемся там на коньках, — добавил Мишутка.

— А Лена?

— Лена? — Кап развел руками. — Улетучилась. Михаил, где Елена?

Мишутка довольно шмыгнул носом.

— Она работает в музее.

— Прогуляйся, — просто сказал кап.

В музее я прошел залы с каменными крючками и каменными наконечниками стрел, залы с образцами пород и чучелами животных, залы морской флоры и фауны, залы с документами истории. Портреты ученых провожали меня суровым взглядом: они знали, что мне нужна только Лена.

Я нашел ее в комнате с высочайшими, до самого потолка, шкафами. Она сидела среди груды папок. Я подо шел осторожно, позвал. Она подняла голову, улыбнулась, приложила палец к губам.

— Тише! Садись и читай.

Лена сказала это таким тоном, что я невольно повиновался. Она придвинула мне папку.

Сверху листки из школьной тетрадки. Торопливый размашистый почерк: «Сонюха, милая…». Я с недоумением взглянул на Лену. «Читай!» — приказала она глазами.

«Сонюха, милая, знаю — сердишься: вышел из дому купить папиросы и исчез на две недели. А все Лешка Фатахов. В буфете мне сказали, что связи с ним нет, горючее кончилось. На улице метель. Я — к командиру. Вхожу, а Лешка как раз радирует: «Сижу в Жиганове, у бабки на огороде. В кабине тяжелобольной». А из вертолетчиков на аэродроме был один я. Ну, полетел, разыскал Лешкин самолет, взял больного, отвез в больницу.

Утром в гостинице слышу шаги по лестнице. Соображаю: радиограмма. Точно — лететь в Караму. А что такое Карама — это я уж понимаю. Каждый год весной одно и то же: река ночью тронулась, льдины встали поперек, вода по всей деревне, люди на крышах. Стоят они себе на крышах и спокойно ждут — сейчас прилетят за ними вертолеты. Да, прилетим, но черт бы их взял с их Карамой: ставят деревни в таком гиблом месте!

И все. С той самой Карамы началось обычное весеннее расписание: заторы взрывай, людей вывози, Зада-чинск спасай, Заудиху спасай, баржи спасай. Спим по три часа. Едим на ходу. Папирос нет. Одно выручает: как вспомню, что в тылу все спокойно, сразу мне легко. Это про вас с Андрейкой. Вижу, как ходите вы на наш таежный аэродром встречать меня, и Андрейка тебе объясняет: «Это «ЯК», это «ИЛ», а это папин стреколет». Вижу, как ты улыбаешься: так и не научился говорить «вертолет».

Поедем мы, Сонюха, в отпуск в Рязань, к моим. Там в сентябре яблоки падают с веток. Тук-тук по земле. Андрейка соберет их в кепку. Точно, поедем — на три месяца, еще за прошлый год. А хочешь -на пароходе вверх по Лене. Там скалы отвесные, щеки называются, а на самой вершине смелый человек вырубил слова. Я летел мимо, но не разглядел. Там покажу тебе место, где будет Новоленск. Красивое место, на излучине. Будет там город, высокие белые дома, и как только его построят, мы переедем. Прощай тайга, прощай медведи, будем жить в Новоленске.

Скоро вернусь, не сердись, Сонюха. А хочешь узнать точнее, спроси у командира. Андриан».

Я вздрогнул, увидев дату: 22 мая 1961 года. Только что этот живой человек, смелый вертолетчик, был рядом со мной, но оказалось, что нас разделяет пространство длиною в век. В папке лежали дневники, письма, записки людей того времени, когда строились гигантские электростанции, когда открылась бездна космоса и бездна атома, когда газеты каждый день писали о героях. Так неожиданно я встретился с ними.

Дневник инженера А. С. Струкова. Открыл наугад и снова зачитался,

«Вечером познакомился с бригадиром Масягиной. Фотографировал ее для Доски почета. Еле уговорил надеть ордена.

— Ну ладно, — сказала наконец она. — Фотографироваться — дело простое, времени почти не отнимает.

А до вас скульптор приезжала. С чемоданчиком. В чемоданчике глина. Говорит: «Шевелитесь как можно меньше». А у меня дела, то да се. Хотела я ей сказать: «Милочка ты моя, у меня ныне хоть свободная минутка ест, бригада налаженная. А год назад носилась я как угорелая». Однако не сказала. Серьезная, вижу, у нее работа. И в обеденный перерыв даже сидела, позировала.

— И как получилось? — спросил я.

— Так и не видела. Заработалась, а она положила мою голову в чемодан и тихо ушла.

— Говорят, что и из музея к вам приезжали.

— Было. Серьезная и напорная такая женщина приезжала.

«Собираем, — говорит, — сувениры вашей ГЭС, экспонаты для музея. Это что за лопаточка? — спрашивает меня. — Мастерок? Давайте его сюда. Чем еще работаете? Вибратором? Возьмем и вибратор». Я ей говорю: «Берите лучше бетонную колонну, наше изделие». — «Ну что в этой колонне особенного? — говорит она мне. — Колонна как колонна. А вот скалу, где написано, что здесь будет построена ГЭС, непременно увезем».

— И увезла? — недоверчиво спросил я. Масягина рассмеялась: вспомнила.

— Такого страха нагнала на главного инженера, что тот совещание созвал. Мы не возражаем, говорит главный, берите скалу. Но она, по нашим расчетам, будет весить тонн двадцать… Пришлось товарищу из музея отказаться от сувенира.

— Ну что, — говорит мне Масягина, — кончил фотографировать? А то мне пора на смену. А еще к роженице ехать. Слыхал небось про Радыгину? Троих богатырей родила. Поеду имена выбирать…»

«… Здравствуй, дорогая мамочка. Опишу тебе наших ребят, чтоб ты знала, с кем я работаю, и если кто к нам приедет с приветом от меня, прими по-королевски. Самый наш силач и самый веселый, конечно, Иван Сомов. Его зовут Полтора Ивана за рост: больше двух метров. Ему трудно ходить по проводу, сильно раскачивает, потому что по всем законам физики центр тяжести очень высоко. Но он ходит. Однажды, когда не было трактора, он руками раскрутил большущую катушку провода. Я зову его Иван Иванович.

Еще Геннадий Мохов, он работал паровозником, а как приехал сюда, сказал: паровозник — отмирающая профессия, давайте новую. У него большое несчастье — младший брат, Витька, сбежал со стройки и оставил записочку: стыдно, мол, мне, но моя девушка замучила письмами, уговорила ехать. Ходит Мохов хмурый, а его все утешают: вернется Витька, обязательно вернется, не грусти.

Но если б ты видела, мама, Владимира Ганапольского, ты бы сразу поняла, что значит настоящий человек, и полюбила не меньше, чем меня. Где бы мы ни работали, бригадир приходит, как на праздник: ботинки начищены, чистая рубаха, под рубахой тельник, брюки режут воздух. Потому что в человеке все должно быть прекрасно… Он мне сказал, что когда учился в школе, то не любил Маяковского, а сейчас очень уважает: жизнь научила. Кажется, и я его стал понимать… А если бы ты слышала, как он говорит — ребята рты открывают. А он засмеется и скажет: «Это не я, это Киров сказал». И обязательно закончит: «Ну, хлопцы, по-флотски».

Самое интересное, что его, героя, недавно критиковали в газете. Заметка такая маленькая, а на всю стройку разнесла: «Ганапольский забыл семью». Не бросил, конечно, а заработался — понимаешь? — воду носил, дрова колол, а за продуктами в город времени не было ехать. Ну, ребята из бригады сразу собрались, сказали ему: «Езжай по магазинам, привези запас на месяц». Он, конечно, поехал — дисциплина.

Я не могу понять, когда он все успевает. Зубрит языки. Одолел даже политэкономию. Сам научился читать чертежи. Видела бы ты, как он их читает: «Это господин металл, это господин дерево, это господин цемент…» А главное, ненавидит рвачей. Как-то подошел к одному, отвел в сторону и говорит: «Ты думаешь, здесь рубли длинные, как портянки? А ну мотай отсюда!». И тот умотал.

Ты знаешь, мамочка, что за меня беспокоиться не надо. На высоту я не лазаю, работаю поваром. Когда я сюда приехал, уже стоял поселок и была нормальная жизнь. А до меня ребята попробовали таежной закуски: пробивались через болота, горы, бурелом. Лошади в тайгу не шли — боялись мошки, тащили их силой. Тропы показал старик медвежатник. А дальше надо было рубить просеки, копать землю, переплывать дурные, бунтующие весной реки и даже учиться правильно держать лопату — многие не умели. Диабаз долбили вручную, жгли на камне костры и лили воду, чтоб трескался быстрее. А однажды весной, в половодье, наш участок отрезало от всего мира, — так ребята пробирались за продуктами по проводам. Но это было до меня.