Одежда ее во многих местах была изорвана ветвями, ноги сбиты в кровь, но женщина всего этого не замечала: только бы успеть, во что бы то ни стало успеть!

И лишь на рассвете где-то совсем рядом услышала она в тиши леса тяжелый, все нарастающий гул. Это шел эшелон. А вскоре от оглушительного, мощного взрыва дрогнула и загудела под ногами земля.

Не раздумывая, женщина бросилась к полотну дороги. Минут через тридцать в предрассветных сумерках заметила Татьяна Васильевна среди редкого сосняка силуэты нескольких мужчин с оружием. Торопливо уходя в глубь леса, они часто оглядывались назад, туда, где на фоне светлеющего неба поднимались вверх густые клубы черного дыма. То горел взорванный партизанами вражеский эшелон.

Подойти хоть немного поближе или окликнуть людей она не решалась. И не потому, что боялась чужих. Не хотелось матери подвести сына, уронить его авторитет в глазах товарищей, друзей.

Но ее уже заметили, узнали. И вот уже рядом с Татьяной Васильевной, обнимая ее и глядя в покрасневшие от слез радости глаза матери, стоит ее Коля. Живой и невредимый!

— Мама, ну как ты могла? — с ласковой укоризной басит он. — Ну зачем, зачем все это?

Еще не веря до конца, что самое страшное уже позади, тесно прижимаясь к широкой груди сына, женщина взволнованно шептала:

— Как же ты не понимаешь, сынок! Боюсь я за тебя… Не дай бог, ранят или убьют. Ночами давно уже не сплю! Нет ведь у меня никого, кроме вас. Зачем мне будет жить, если вас не станет?

Многого не дано было знать в то раннее июньское утро Татьяне Васильевне. Не могла она знать о том, что ее старшой, Николай, вскоре станет лучшим командиром диверсионной группы, что на его счету окажется немало замечательных побед, пущенных под откос вражеских эшелонов и что год спустя, после очередного выхода на «железку», вынесут его друзья, без сознания, окровавленного. Не могла она знать и того, что меньше чем через месяц, в июле сорок второго, ей предстоит пережить страшное несчастье, а вслед за этим — и нелегкое, опасное испытание…

Горе пришло нежданно. Провожая младшего, Женю, на операцию по подрыву торфодобывающей машины, мать, как всегда, тревожилась, но не могла и подумать о том, что для ее сына этот поход окончится трагически. Четверо партизан под командованием Ивана Гацмана, преодолев более пятнадцати километров тяжелой дороги по лесам и болотам, к вечеру добрались до карьеров торфозавода «Татарка». Но уже ночью, подбираясь в глубокой темноте с зарядом тола к массивному остову торфомашины, подрывники внезапно нарвались на крупную гитлеровскую засаду.

Ночной бой, разгоревшийся на открытом болоте в абсолютном мраке, был для горстки партизан тяжелым и неравным. Плотный огонь врага, бьющего трассирующими очередями из крупнокалиберного пулемета и полутора десятков автоматов, прижимал их к земле, не давая поднять головы. Упорно отстреливаясь, прикрывая друг друга, бойцы были вынуждены медленно отползать в сторону леса. И когда до первых деревьев оставалось уже совсем немного, разрывная пуля раздробила Евгению кость правой руки.

Вот наконец и лес. Оторвавшись от фашистов, партизаны, время от времени сменяя друг друга, вели истекающего кровью юношу все дальше и дальше в чащу. Медикаментов ни у кого из них не было, и лишь повстречав на своем пути маленький лесной ручеек, друзья тщательно промыли рану водой и, разорвав на полосы нательные рубахи, туго перебинтовали се.

Но что делать дальше? Идти с Евгением, потерявшим немало крови и обессиленным, в лагерь не имеет смысла — врача в отряде нет. Рана же, серьезная и опасная, требует без промедления хирургической обработки и лечения. Иначе может случиться непоправимое…

После недолгих раздумий Иван Гацман и его друзья приходят к единственному решению: надо идти в Парщаху. До нее более пятнадцати километров, но зато там, в деревне, — отец Жени, Антон Викентьевич, опытный, известный на всю округу медик.

С каждым шагом силы у парнишки таяли, рана горела огнем, мучительная, изнуряющая боль не оставляла его ни на минуту. Последние два-три километра Женю по очереди несли на руках. И вот наконец Парщаха. Словно почувствовав, что с сыном случилась беда, на порог родного дома выбежала мать.

— Жив? — только и смогла вымолвить она.

— Живой, живой, — успокоили ее партизаны. — Руку вот только подранило.

Через несколько минут рану начал обрабатывать отец.

— Где же тебя так угораздило, родной? — перетягивая потуже выше локтя руку Евгения ремнем, сокрушенно и горестно шептал он.

Когда о ранении Жени стало известно в отряде, мы с командиром, не теряя ни минуты, выехали в Парщаху. Едва взглянув на руку Жени, мы сразу же поняли, что помочь ему еще чем-либо мы не сможем — все необходимое и возможное в таких условиях уже сделано. Нам оставалось лишь ждать и надеяться на лучшее.

А назавтра едва не случилась новая беда. Ранним утром в деревню в поисках партизан неожиданно ворвался крупный отряд фашистов. Тщательно осматривая каждый дом, они появились вскоре и в хате Семенчуков. В горнице — Татьяна Васильевна и Женя, неподвижно лежащий на кровати.

— Кто такой? — пристально вглядываясь в бледное, без единой кровинки, лицо раненого, процедил сквозь зубы переводчик.

— Сын это мой. Вторую неделю уже хворает, — с завидной выдержкой и спокойствием ответила женщина.

— Сын? Это правда?

— Ну да, конечно. Разве не видите, как он похож на меня?..

Подойдя к стене, на которой висела семейная, еще довоенная фотография Семенчуков, гитлеровец внимательно стал ее изучать, бросая время от времени цепкие, колючие взгляды на юношу. Но явное сходство во внешности его и хозяйки и снимок, по-видимому, несколько утихомирили его подозрительность.

Обшарив весь дом и забрав все продукты, фашисты вскоре ушли. Опасность, кажется, миновала. Но еще долго после этого Татьяна Васильевна не могла прийти в себя. Ведь жизнь сына только что висела на волоске…

А несколько дней спустя на лесной стоянке нашего отряда неожиданно появились взволнованные, не находящие себе места Семенчуки. Известие, которое они принесли с собой, было страшным: у Жени только что обнаружились признаки развивающейся газовой гангрены. Этого мы больше всего боялись.

— Только операция может спасти его жизнь. И причем немедленная, — невесело заключил Антон Викентьевич.

Раненого срочно перевезли в лагерь. Возле него неотлучно, день и ночь, дежурила мать. Но разве могло это изменить течение страшной болезни? Темные, синеватые пятна медленно, но неотвратимо ползли все выше и выше по искалеченной руке. Лишь немедленная ампутация руки сохраняла еще юноше некоторые шансы на жизнь.

Обсуждая один план спасения Жени за другим, мы, зрело поразмыслив, тотчас же их сами отвергали. Все они были, к сожалению, нереальны.

— Что же делать? Неужели нельзя ничего придумать? Ведь погибнет же сын!

Слышать эти слова, произносимые убитой горем матерью, нам с Евгением Качановым было нелегко. Немой, полный молчаливого укора вопрос невольно читали мы в ее иссушенных бесконечными слезами, глубоко запавших глазах.

И все-таки выход был вскоре найден. Антон Викентьевич после долгих раздумий предложил свой, на редкость рискованный, дерзкий план. Должен сказать, что поначалу он показался нам совершенно невероятным.

— Нужно везти Женю в город, — твердо, словно решив уже для себя окончательно, сказал Семенчук. — Только там, в Бобруйске, его можно еще спасти.

Мы с Качановым непроизвольно переглянулись. В Бобруйск? В самое логово врага?

— Теперь о том, как это сделать, — словно не замечая наших взглядов, продолжал Антон Викентьевич. — В Заволочицах ни в самой деревне, ни в комендатуре никому не известно, что семья наша — целиком партизанская. В этом не сомневайтесь. Все давно уже знают меня как простого доктора, человека тихого и новой властью не обиженного. Одним словом, в доверии я. Так что же, спрашивается, мешает мне сходить в деревню, на разведку? Если повезет, может, и пропуск в город достану!

— А что? — поддержал я старика. — В конце концов это мысль неплохая.

— Татьяна Васильевна, а вы что на это скажете? — Качанов взглянул на мать.

— Я согласна на все, лишь бы не сидеть сложа руки. Только сына я повезу сама.

Понять ее было нетрудно. Разве способна мать покинуть сына в такую страшную минуту?

Ближе к ночи в лагерь вернулся измученный, но тем не менее повеселевший Антон Викентьевич. Как выяснилось, он успел побывать в гитлеровском гарнизоне. Там комендант после долгих уговоров пообещал ему на завтра пропуск в город, для тяжело раненного «лесными бандитами» сына. Однако фашист поставил непременное условие: увидеть перед этим юношу, допросить его. Что ж, иного выхода не было.

Утром, едва рассвело, в лагере прозвучала команда дежурного: «Подъем!» Одеваясь с привычной армейской сноровкой, я, не переставая, думал о том важном и, очевидно, нелегком разговоре, который должен был состояться сегодня между Женей и мной. Всего лишь через несколько часов ему предстояло вместе с матерью отправиться в чрезвычайно рискованную и опасную поездку в оккупированный Бобруйск. И подготовить юношу к этому надо было именно теперь, не откладывая.

Женя лежал неподвижно на своей повозке, стоящей чуть в стороне от партизанских шалашей. Испарина, обильно выступавшая у него на лбу, глубокие, синеватые тени, запавшие вокруг глаз, и плотно, почти до крови закушенные губы — все говорило о том, каких тяжелых, невероятных мучений стоил ему каждый час, каждая минута.

— Как самочувствие, Женя?

— Жарко, товарищ комиссар, — слабым голосом отозвался он.

В лесу между тем было по-утреннему свежо и прохладно.

— Ты Николая Островского «Как закалялась сталь» читал? — спросил я.