— Что ты хочешь от этого бесчувственного человека, мама? — смеется Илья. — Интерес к Маше он может проявить лишь в том случае, если она сама проявит интерес к математической логике, которой он сейчас так увлечен. Но если бы Маша проявила такой интерес, я бы ей не позавидовал.

— Почему же? — спрашивает заинтригованная Маша.

— Да вы бы услышали от него такое, что и нам, физикам, не всегда понятно. Об "аксиомах исчисления строгой импликации Аккермана", например. И такую терминологию, как "конъюнкция в антецеденте" или "дизъюнкция в консеквенте".

— А что же тут непонятного? — удивленно пожимает плечами Лева. — Это ведь термины обычной логики, которую связывает с математикой именно то обстоятельство, что математические доказательства носят строго логический характер.

— Математика, следовательно, обязана своей точностью логике? — включается в разговор еще один физик.

— Да, конечно, — энергично кивает головой Лева, не замечая, что Ирина Михайловна протянула ему тарелку с закуской.

— Почему же тогда специалисты по математической логике утверждают, что логику можно сделать точной наукой только с помощью математических методов? Замкнутый круг какой-то получается.

— Вы, кажется, доберетесь скоро и до парадоксов Зенона, смеется Илья. — Вспомните такие его "трудные вопросы", как «Дихотомия» и «Ахиллес».

— Ты назвал лишь две его апории, — кричит кто-то с противоположного конца стола, — а их было четыре. Вспомни-ка еще «Стрелу» и "Стадий"!.

— Позвольте, почему же тогда только четыре? — стучит ножом по тарелке уже кто-то из степенных коллег Нестерова-старшего. — До нас дошло девять апорий Зенона, а, по утверждению историков философии, было их сорок пять.

— Но что же это у нас такое? — встает Андрей Петрович. Встреча Нового года или научный симпозиум? Однако, если уж речь зашла о Зеноне Элеиском, сформулировавшем свои парадоксы еще в пятом веке до нашей эры, то тут ничего нельзя утверждать с достаточной достоверностью. Они ведь дошли до нас в основном благодаря Аристотелю, критиковавшему их в своей «Физике» через сто лет после их появления.

— А может быть, даже обязаны мы этим не столько Аристотелю, сколько комментариям Симпликия к «Физике» Аристотеля, написанным уже почти через тысячу лет после Зенона, — усмехаясь, добавляет еще один доктор физико-математических наук.

— И это называется, он навел порядок? — сокрушенно качает головой Ирина Михайловна, бросая на Андрея Петровича укоризненный взгляд. — Подлил только масла в огонь. Теперь их ничем не остановишь.

А Маше нравится этот необычный за новогодним столом научный спор. Она хоть и впервые слышит имя древнегреческого ученого Зенона и никакого представления не имеет о его "трудных вопросах", но ей ясно, что тут собрались люди, всецело поглощенные наукой. И она почти не сомневается, что нет для них ничего более интересного, чем этот спор, даже на новогодней встрече. Приятно ей и то, что братья ее, видимо, с еще большим удовольствием, чем она, прислушиваются к их разговору.

А гостей Нестеровых уже действительно ничем нельзя отвлечь от столь привычного для них научного спора. А когда разговор переходит на более современные проблемы науки, Ирине Михайловне кажется уже совершенно невероятным переключить их беседу на другие темы. Отчаявшись сделать это, она подходит к Маше и шепчет ей на ухо:

— Вся надежда на вас, Машенька. Стукните-ка кулаком по столу и напомните им о Новом годе.

— Но ведь это же интересно!..

— Может быть, если слушать это не часто, а у нас такое почти каждый день. И потом, разве это тот разговор, который должен происходить на встрече Нового года? Это же просто одержимые какие-то! Они даже на вас перестали обращать внимание.

— Вот и хорошо! — смеется Маша.

— Да что же тут хорошего?..

Но тут вдруг раздается звонок, и Ирина Михайловна поспешно уходит открывать дверь.

— Наконец-то! — слышится ее радостный возглас, и Маша догадывается, что это пришел Анатолий Георгиевич.

Ирина Михайловна торжественно представляет его своим гостям и усаживает рядом с собой.

И тут только Маша замечает, что нет Юры. Да и Антон Мушкин тоже, кажется, собирается улизнуть. Воспользовавшись тем, что Илья вышел из-за стола, чтобы поздороваться с Анатолием Георгиевичем, Маша устремляется вслед за Мушкиным.

— Вы куда же это, Антоша? — цепко хватает она его за руку.

— Вы бы лучше Юру об этом спросили, когда он уходил, хмуро отзывается Мушкин.

— Так он ушел, значит?..

— Ну да. А вы, конечно, этого и не заметили. Счастливо вам оставаться и веселиться тут, а я попробую догнать его, если только он не очень далеко ушел.

— Но как же так, Антоша… — беспомощно разводит руками Маша. — Почему он вдруг ушел?

— Ах, Маша, Маша! — вздыхает Мушкин. — Неужели вы сами не догадываетесь? Ну, я пошел. Его нельзя оставлять одного в таком состоянии…

— Ну и я тогда с вами! — решительно произносит Маша. Раз он из-за меня, то я должна…

— Нет, дорогая моя Машенька, — ласково кладет ей руку на плечо Михаил Богданович, — вы должны остаться. Представляете, что произойдет, если вы уйдете? Жаль, конечно, что Юра сбежал, но тут уж ничего не поделаешь…

— Я тоже протестую против вашего ухода, — раздается вдруг не очень твердый голос Левы Энглина — сказалось-таки пренебрежительное отношение его к закуске.

— А как же это вы обнаружили, что я ушла из-за стола? усмехается Маша. — Вы ведь не замечали меня, даже когда я рядом с вами сидела.

— Да ведь я просто робел. Потому и выпил, кажется, немного больше, чем надо… Но вы не уходите, пожалуйста. Очень вас об этом прошу. А то я…

Он не договаривает, так как появляется Илья, и они вдвоем уводят Машу к столу.

— Извините меня, Антоша, — виновато кивает она Мушкину.

Михаил Богданович не задерживает Антона, он понимает, что тот не может оставить своего друга одного.

— Очень жаль, Антоша, что вы уходите, — говорит он на прощанье, крепко пожимая ему руку. — Пожалуй, вам действительно нужно догнать Юру.

— Вы не думайте только, что он что-нибудь такое может сделать…

— А я и не думаю этого. Я его хорошо знаю. И отпускаю вас только потому, что понимаю, как ему будет тяжело в эту ночь одному. Но скажите ему все-таки, что обидел он меня. Или лучше ничего не говорите. Я потом сам ему это скажу.

А Юра в это время, ссутулясь, идет по широкой улице Садового кольца, не замечая ни снега, ни редких пешеходов, спешащих куда-то с чемоданчиками и свертками под мышкой. Хотя он и выпил у Нестеровых несколько рюмок коньяку, но чувствует себя совершенно трезвым. Он даже не ощущает никакой обиды ни на кого и вообще, кажется, не думает ни о чем. Просто идет куда-то без определенной цели…

Сквозь морозные узоры на стеклах причудливо светятся окна домов. "А ведь это все картины… Не завершенные картины, задуманные каким-то сумасшедшим художником, — рассеянно думает Юрий. — Все нереально, как у абстракционистов, но в красках художник этот понимает толк…"

И вдруг кто-то сзади берет его за локоть. Но Юрий не оборачивается даже.

— Ты куда это? — слышит он очень знакомый голос. — Тебе же совсем в другую сторону.

Ну конечно же это Антон.

— А я вовсе не домой, — не поворачиваясь к нему, произносит Юрий.

— А куда же?

— Так просто…

— Ну, знаешь ли! — решительно дергает его за руку Антон. — Это уж черт знает что! Обиделся, значит, приревновал? И не стыдно тебе за эти зоологические чувства? Эх, Юра, Юра, первобытный ты человечище! Ведь я за тебя там у них сквозь землю готов был провалиться…

А Юрия будто и не касается все это. Он идет, попрежнему понурив голову, и, кажется, не слышит даже, что говорит ему Мушкин.

— И ведь абсолютно никакого повода для ревности Маша тебе не подала, — продолжает Антон, — а ты…

Он еще долго поносит Юру, называя разными обидными именами и сравнивая с приходящими ему на память литературными персонажами ревнивцев. Видя, однако, что его не пронять, Антон меняет тактику.