Реформаторы начала 1990-х сплошь были выходцами из семей старой советской элиты. Разрушая все, что было создано за предшествующие десятилетия, они не переставали гордиться своими предками, расстреливавшими царских генералов или участвовавшими в сталинских репрессиях. И здесь нет никакого противоречия. Не было бы революции с «красным террором» - не возглавляли бы потомки ее «выдвиженцев» нынешние государственные учреждения. Не было бы советской индустриализации, нечего было бы приватизировать. Миллионы людей должны были умирать и убивать друг друга для того, чтобы нынешние хозяева могли насладиться жизнью.

На плакатах «Единой России» нет только тех, кто пытался свергнуть власть. Там нашлось место для Сталина, но не для Ленина или Троцкого, не говоря уже о бунтовщиках Степане Разине и Емельяне Пугачеве.

Хотя именно оппозиция сформулировала принципы «красно-белого союза», принципы эти, увы, непригодны для оппозиционной деятельности. Зато она идеально подходит для партии власти.

«Красно-белая» идеология могла вдохновлять участников оппозиционных митингов лишь в то недолгое время начала 1990-х годов, когда оппозиция была консервативна, а власть выглядела «радикальной» и проводила в стране перемены. Но теперь, когда перемены завершились, новый порядок сложился и власть заинтересована в стабильности, она с удовольствием заимствует формулировки, идеи и образы, старательно подготовленные для нее оппозицией. Это оказалось тем более своевременно, что сами бюрократы идеи рождать неспособны.

«Единая Россия» побеждает закономерно и заслуженно. Коммунистическая оппозиция столь же заслуженно терпит крах. Она подготовила почву для торжества новой партии власти. Она в поте лица трудилась над созданием новой «национальной» идеологии, которая позволит примирить Россию с капитализмом (а заодно - с коррупцией, полицейским произволом, притеснением национальных меньшинств и другими «отечественными традициями»).

Сделав свою работу, она обречена уйти.

Еще один национальный праздник появился в России

Как всегда в России - власть победила, а оппозиция повержена. Параллельные подсчеты, проведенные КПРФ, несколько корректируют картину. По их оценкам, «Единая Россия» набрала на 4% меньше, а «ЯБЛОКО» должно было пройти в Думу с почти 6% голосов. Но общая тенденция остается неизменной. И если данные коммунистов верны, то на нынешних выборах украли (!) всего 4%.

Конечно, игра была нечестной, но разве кто-то ожидал иного? Кремль и его сторонники, разумеется, не заслужили победы. Но оппозиция во всех ее видах свое поражение заработала честно.

Главным образом после выборов оплакивают СПС и «ЯБЛОКО». Но основные потери в стане оппозиции понесла КПРФ - и в абсолютном, и в относительном измерении. Именно против нее был направлен кремлевский удар - начиная с кампании по телевидению, кончая созданием блока «Родина» и поощрением Жириновского.

Разумеется, речь идет о переходе от «управляемой демократии» к авторитарному режиму с демократическим фасадом. КПРФ, которая идеально подходила на роль оппозиции в рамках прежней модели, должна быть заменена чем-то иным. «Родина» будет разыгрывать из себя оппозицию максимум до весны (да и то вряд ли). Они не сорвутся с крючка просто потому, что организации у них нет, а их политическая жизнь продолжается ровно столько времени, сколько им позволяют мелькать на каналах государственного телевидения.

Команда Жириновского по любому важному вопросу будет голосовать с партией власти. Независимые депутаты почти все перебегут в правительственный лагерь.

Зачем все это делалось? Кому мешала КПРФ, которая на протяжении последнего десятилетия была одним из важнейших факторов стабильности «антинародного режима»? Что может быть лучше для правительства, чем оппозиция, которая никогда, ни при каких условиях не может прийти к власти и вполне этим положением довольна…

В свое время Акрам Муртазаев заметил, что президента России выбрали на думских выборах 1999 года, а в 2000 году на президентских выборах стало ясно, кто станет президентом в 2004 году. Кого же в таком случае мы выбирали в 2003 году? Совершенно ясно: 7 декабря мы выбрали президента 2008 года.

Политологи со свойственной им профессиональной наивностью могут строить гипотезы относительно того, кто станет бороться за президентское кресло после Путина. Опыт 1999 года показал, что российская власть ничего не оставляет на волю случая. Или демократии. Что, в сущности, одно и то же. Тогдашний кризис престолонаследия продемонстрировал: смена президента чревата серьезными проблемами для всей элиты. Овладев Кремлем с подачи ельцинской «семьи», команда Путина начала постепенно захватывать ключевые позиции в политике и экономике, вытесняя прежних хозяев. Но поскольку делается это медленно, то к 2007-2008 годам даже при самом благоприятном ходе событий новые олигархи только-только вступят в свои права. Контролируемая передача власти гарантировала, что первая волна олигархов получила отсрочку. Но второй волне даже такой отсрочки будет недостаточно.

Выход один. Власть вообще не нужно передавать. По крайней мере не в 2008 году. И в любом случае - не через выборы.

Еще в начале правления нового начальника придворные политологи дружно принялись объяснять народу, что восьми лет для президента мало, а лидер у нас молодой, вполне может порулить и дольше. Путин скромно отвечал, что он не против, но решать это надо не в течение первого срока президентства. Вот и подошло время.

Непохоже, чтобы в Кремле про свои планы просто забыли. 7 декабря пересмотр Конституции стал неизбежен.

Две трети мест у «Единой России» со товарищи - как раз то, что нужно, чтобы подправить Конституцию, продлив срок правления президента до 7 лет. Или отменив ограничения на количество «ходок» в Кремль. А кстати, если Конституцию меняют, то сроки, которые лидер отбыл в Кремле до смены Основного закона, не в счет. Если все пройдет нормально, президентом 2008 года станет Владимир Владимирович Путин. И в 2016-м - тоже он. В общем, Putin forever!

"Художественный журнал": Тема данного номера "ХЖ" призвана к жизни реальными наблюдениями: целый ряд художественных явлений, заявивших о себе в конце 90-х - начале нового десятилетия, вызывают в памяти искусство 60-х. Насколько оправданы в более широкой общественной перспективе эти аналогии нулевого десятилетия ХХI века с 60-ми века ХХ? Борис Кагарлицкий: 2000-е годы действительно впечатляют параллелизмом с 1960-ми. И все-таки это не второе издание 60-х, хотя такое отождествление идеологически приятно для левых, а чисто эмоционально приятно и для нынешних сорокалетних - 60-е ведь эпоха их детства. Однако это отождествление опасно. Если мы слишком далеко пойдем по этому пути, мы рискуем сделать неверные выводы. Я бы сказал так: наше десятилетие не столько переиздание 60-х, сколько радикальная оппозиция 90-м, которые в свою очередь были полярны 60-м. "ХЖ": В чем же полярность 90-х - 60-м? Б. Кагарлицкий: Ответ на этот вопрос начну с определения 50-х, которые - надо признать - в истории ХХ века были особенным десятилетием. Это было время преодоления синдрома тотальной нестабильности, определявшего собой период с 1914 года по 1947-й. Это было время войн, революций, репрессий, фашизма, постоянной тревоги за будущее и т. п. Ни одного спокойного года. Только в 50-е все начало успокаиваться во многом благодаря становлению Ялтинской мировой системы, которая при всех ее недостатках для одного-двух поколений обеспечила определенную устойчивость и предсказуемость жизни. 60-е в свою очередь радикально отличались тем, что в этот период о себе заявило поколение, которое воспринимало сложившиеся в 50-е условия как нормальные и соответственно выстраивало всю систему приоритетов. Вместо того чтобы наслаждаться мещанским потребительским благополучием, шестидесятники, именно потому, что это благополучие воспринималось ими как данность, начали требовать чего-то большего - более глубинной свободы отношений, поведенческих свобод, в каком-то смысле "экзистенциальных" прав. Речь тогда шла именно об экзистенциальных правах - не зря же Сартр был так востребован в 60-х! Не зря так важна была тема отчуждения и самореализации: "Я хочу, чтобы мой труд был именно моим трудом, в котором я реализуюсь". Социализм 60-х был глубинно экзистенциалистским, в нем очень сильно стремление переделать общество таким образом, чтобы оно обеспечивало индивидуальную самореализацию. О таком социализме говорил еще Оскар Уайльд - "социализм как крайняя форма индивидуализма", где отмена частной собственности делает индивидуума самим собой. Понятен невероятный эмоциональный взрыв 60-х, определявшийся представлением, что "теперь можно все". В этом и была некоторая слабость, иллюзорность умонастроения шестидесятников. Ведь, во-первых, мир был устроен гораздо прочнее, чем казалось этим молодым людям, а во-вторых, любая идея, если претендует на практическую реализацию, должна быть основана на приземленных социальных и экономических интересах, которые "новым левым" казались просто мещанскими. Если теперь посмотреть на 90-е годы, мы увидим обратную картину. 90-е годы были временем разложения Ялтинской системы. Да, это тоже была эпоха невероятного высвобождения индивидуализма, но не экзистенциального, а мещанского, который на Западе был обеспечен как раз культурными итогами 60-х годов, новой концепцией потребления. Консьюмеризм 60-х годов был основан на массовом стандартном потреблении, в то время как в 90-е сочетание технологической революции, полной деморализации левых, торжества потребительской культуры привело к реформе консъюмеризма. Он стал гораздо более индивидуализированным, вобрал в себя целый ряд обещаний индивидуальной самореализации. Это легко можно проследить по истории брендов. В 60-х годах бренды обещают социальный успех в наборе стандартных представлений, они не обещают индивидуального успеха, а предлагают лишь присоединение к уже готовому стереотипу коллективного успеха - классические "американская машина, сытая семья с двумя румяными детьми" на фоне стандартизированного "идеального" пейзажа. Рекламный образ 90-х состоит в том, что с помощью бренда, несмотря на то что бренд - это по сути коллективное распространение иллюзий, ты становишься не таким, как все. Например, если я, как все, буду носить Gap, то я буду не такой, как все. Те, кто носят Gap, CK, Boss - лучше других. Можно добавить, что и товары сегодня стали более разнообразными, появилась возможность так называемого "гибкого производства", когда массовая продукция делится внутри себя на меньшие потоки, когда каждый базовый продукт доходит до потребителя в 5 - 10 разных вариантах. Символом нового потребительства стал не супермаркет, а бутик. Это отражает не только экономическую, но и философскую тенденцию: человеку пытаются дать возможность через потребление, через приобщение к традиционным стандартам буржуазной культуры выразить себя как единственного и неповторимого индивидуума. Короче, в 90-е самореализация осуществлялась не в сфере производства или общественной деятельности, как призывали шестидесятники, а в той самой сфере потребления, которая первоначально противопоставлялась левыми сфере самовыявления. В 90-е годы мы видим триумф потребительства над культурой 60-х, а победитель, как известно, присваивает наследство побежденного. Можно сказать иначе: распад Ялтинской системы предопределил освобождение той же самой энергии, что вдохновлялась лозунгом "Теперь можно все!", но только направляется она не в русло социального преобразования или создания нового общества для всех, а в создание нового общества для себя. В этом смысле Чубайс или какой-нибудь член МВФ не "большевики со знаком минус", как принято считать, т. е. не эдакие правые утописты. Эти знаковые фигуры 90-х конструировали новый мир именно для себя и в соответствии со своими потребностями. Это и отличает их от социалистических утопистов, конструировавших мир по своим представлениям, но никак не в соответствии со своими личными и даже групповыми потребностями. Можно сравнить, как бы парадоксально это ни казалось, двух персонажей - Сталина и Саддама Хусейна. Когда умирает Сталин, то после него остается Миф и некие реальные достижения, которые он оплатил чужими жизнями, но практически не остается предметов личного потребления, предметов личной роскоши, потому что его главной роскошью было то, что он заставил себя любить или бояться половину земного шара, и это было его главным наслаждением. А когда бежал Саддам Хусейн - заметьте, бежал, а не остался, как Сталин в Москве, - после него остались только разрушенные дворцы и автоматы Калашникова в золотом окладе. Это не просто восточная роскошь, которая является отдельным культурным феноменом, а это признаки эпохи, в которую все, включая государственные решения, делается ради индивидуального наслаждения. Это становится основной ценностью, ради нее можно жертвовать чужими жизнями, ради нее жертвуют даже стремлением к величию, что было невозможно для персонажей прошлого, для которых мания величия была значимой. Герои 90-х не могли иметь настоящую манию величия, они могли в лучшем случае ее симулировать. Они могли имитировать политическую паранойю, но подняться до настоящей политической паранойи они уже не способны - побочных эффектов, в виде построенных заводов, созданных научных центров, не будет, а вот массовые могилы будут такие же точно. "ХЖ": Поэтому то преодоление 90-х и оставляет по внешним признакам ощущение возвращения 60-х? Б. Кагарлицкий:…Своеобразное "отрицание отрицания" по Гегелю. В этом, как мне кажется, любопытная роль 90-х - они, казалось бы, в наибольшей степени разрушили культуру 60-х - на человеческом уровне, уровне стереотипов и преодоления бунтарских идей. Для людей, выросших в 60-е, десятилетие 90-х было трагическим временем, когда символические действия нонконформизма стали одним из условий конформистского успеха. То есть важно стало участие в том обществе, которое уже есть, преуспеяние, богатство - именно материальное и зачастую довольно пошлое. Переварены были сами персонажи 60-х, кто не умер и не маргинализировался, они оказались включены в истеблишмент. То есть система как бы "употребила" людей, причем талантливых и дееспособных, составлявших элиту левого движения 60-х. Это на Западе, а на Востоке дело обстоит еще хуже. Ведь в Европе пришедшие в истеблишмент шестидесятники все же находили некоторые компромиссные способы сохранить преемственность по отношению к своему прошлому, своей истории, хотя бы потому, что западная культура не прощает таких откровенных "кульбитов" и требует некой преемственности. На Востоке, где политической истории в западном смысле не было, каждый мог себе позволить какие угодно виражи. И отсюда мы получаем целый ряд персонажей, которые из реформистов-социалистов, марксистов-гуманистов или коммуно-либералов превращались в ультраправых националистов или неолибералов буквально за пять минут. В результате разрушение культурного поля 60-х оказалось столь тотальным, что теперь, когда парадигма 90-х начинает отторгаться, кажется, не остается ничего. Надо начинать с чистого листа. Процесс этот совершенно стихийно начинает воспроизводить признаки Большого Отказа, экзистенциального бунта уже против новой формы истеблишмента, консьюмеризма, буржуазности и, в частности, против предателей 60-х. Во многом это конфликт поколений, где Дети говорят Отцам, что те, начав правильно, сделали все не так, и потому Дети доведут до конца то, чему изменили Отцы. Это очень хорошо прослеживается в антиглобалистском движении. Но это движение выявило еще один важный аспект - большинство участников движения шестидесятых не предало и не отступилось от него. Знаковые предательства характерны для элиты движения, и то не для всей. Бунт молодежи в конце 90-х вдруг неожиданно поднял целый пласт людей, которые сохранили идеалы 60-х годов и просто сидели дома в ужасе от того, как их предали. В последнее время в среде антиглобалистов все более востребованы люди, которые могут транслировать опыт движения 60-х. Я видел, как в Лондоне какие-то тинейджеры приводили на собрания не родителей, которые уже, наверное, считаются безнадежно буржуазными, а дедушек, которые участвовали в рабочем движении, были профсоюзными активистами и сейчас пребывают в состоянии тяжелой фрустрации из-за того, что их предали. "ХЖ": Каковы в целом симптомы общественного движения "анти90-х"? Б. Кагарлицкий: Первый симптом - это, как ни странно, то, что Наоми Кляйн сформулировал в свой знаменитой книге "No logo", т. е. отрицание бренда. Ведь именно Бренд стал лицемерным воплощением консьюмеризма, через бренд произошел синтез буржуазности и протестной культуры. Второй симптом - внутренний подрыв массовой культуры. Ведь в свое время, пытаясь преодолеть вызов 60-х годов, масскульт вынужден был приобрести некоторые черты интеллектуальности, склонность к парадоксам, критическое сознание. Масскульт смог это сделать, он преодолел вызов, но привнесение критических элементов посеяло в самом масскульте зерна его внутреннего разрушения. Характерный пример - фильмы Тарантино, которые осуществили внутреннюю деконструкцию Голливуда, доведя саму парадигму голливудского кино до логического конца. Недаром Тарантино фактически перестал снимать с конца 90-х - он выработал эту линию до предела и сказать ему по сути больше нечего. Но он смог воспитать целое поколение людей, которые, не увлекаясь классическим европейским кино вроде Годара, тем не менее отторгают голливудские фильмы - они кажутся им абсурдными. Третий момент - чисто возрастной. Да, это бунт молодежи против старшего поколения, и этот аспект был в те же 60-е годы. Но это не чисто поколенческий бунт, молодежным он является прежде всего социологически, а не биологически. В те же 60-е годы были невероятно востребованы люди старшего поколения, которые могли находиться в моральном и интеллектуальном резонансе с молодежью - те же Маркузе, Сартр, Фромм - они играли огромную роль тогда. Поэтому невозможно просто толковать происходящее как "игру гормонов". Есть еще одна важная особенность: и в 60-е, и в конце 90-х имеет место "социальное" перепроизводство - интеллигенции в 60-е и среднего класса в 90-е. Система, в силу своей инерции, стремясь себя максимально укоренить в широкой социальной базе, создала такую массу, которую сама уже не в силах контролировать. Каждый человек имеет больше сил, чем того требует система, и его неполное использование вместе с уменьшающейся востребованностью толкает его к оппозиционности. В 90-е система усиленно "продвигала" средний класс, постоянно подчеркивая, что именно он является ее основой. Появилось огромное количество состоятельных людей, которые, в соответствии с неолиберальной идеей, не чувствовали никаких угрызений совести за свое благосостояние - казалось, что, если у тебя есть деньги, значит, ты самый умный, самый успешный, самый эффективный, самый гибкий, а если у кого-то денег нет - это его собственные проблемы, ему не повезло. Как в кальвинизме: успех - это проявление божьей милости и никаких вопросов тут быть не может. В России 90-х, естественно, не было этой религиозной подоплеки, была только идея - "Я самый лучший". Можно представить, что думали такие люди после августа 1998-го: "Если я такой хороший, то почему система со мной так поступила? Если я такой умный, почему я вылетаю на улицу за 24 часа? Если я такой талантливый, то почему я вдруг теряю все свои деньги за два дня? Почему со мной обошлись так же, как с теми совками-придурками, которых меня 10 лет учили презирать? Получается, что я точно такой же?" Происходит психологический слом. А дальше ход мыслей развивался не в направлении того, что "на самом деле я бесталанный придурок", ведь человек уже убежден обратном, а в направлении "значит, какая-то проблема в системе, значит, она несправедлива". И так было не только в России, такое происходит по всему миру. Просто если для старшего поколения это был шок, нанесший травму и начавший менять мировоззрение, то для младшего это был шок, создающий поколение. В этом одновременно и сходство и различие 60-х и 90-х. В 60-х имела место та же тенденция перепроизводства, но не было такого переломного шока, резкого удара, какой был в 90-е. Движение, которое разворачивается на наших глазах, гораздо больше опирается на социальный интерес. В Латинской Америке и Западной Европе это движение опирается на массовый подъем протеста в низах общества: ведь на протяжении 90-х годов этот кажущийся успех среднего класса покупался за счет деградации традиционного рабочего класса. В 60-е годы наблюдалась тенденция к улучшению, хоть и небольшому, жизни у всех слоев населения, а в 90-х имеет место противоположная динамика - огромную часть общества как раз выталкивают вниз, в ситуацию социальной неустойчивости. Таким образом, поднимается гораздо более острый протест, нежели философский, экзистенциальный протест 60-х. В 90-е возник феномен объединения протестов рабочих и молодежи - то самое "объединение защитников черепах и водителей грузовиков", инициатором которого во многом были именно профсоюзы, стремившиеся преодолеть свою изоляцию. Движение конца 90-х более массовое, его сложнее абсорбировать, переварить. Так что сравнение нынешнего сопротивления с 60-ми здесь идет явно не в пользу последних. К тому же нынешняя эпоха предполагает, что люди хорошо помнят 60-е, это близкая история, это свой миф, который может стать системообразующим, создающим образы и стереотипы. Несмотря на явную тенденцию к романтизации 60-х, одновременно с этим идет и критическое их осмысление, аккумуляция опыта. "ХЖ": Есть еще одно явное отличие современной эпохи от 60-х. В 60-е формирование альтернативной системы ценностей во многом опиралось на представление о том, что где-то эта альтернатива явлена. Для наших либералов она была явлена на Западе, для западных интеллектуалов - в Китае или СССР. Сейчас, когда система явила себя "во всем своем великолепии" и проект Империи нам был явлен окончательно, никакой сосредоточенной в конкретном месте наглядной альтернативы, как кажется, нет. Альтернатива, как утверждает Тони Негри, существует везде: это сетевая по своей структуре множественность. Б. Кагарлицкий: В отсутствии территории, претендующей на реализованную альтернативу, есть и свои плюсы, и свои минусы. Основным минусом является как раз отсутствие явленности, так как явленность альтернативы доказывает возможность существования других моделей. Ведь если существует альтернативная общественная модель в СССР и Китае, то почему нельзя построить еще одну, лучшую модель, в Бельгии? Теперь крах СССР и идеологический распад маоизма сыграл на руку правым - с их аргументами о невозможности нормального функционирования другой, некапиталистической системы. Но маоистский Китай и СССР оказывали и большое отрицательное влияние, они своим существованием доказывали не невозможность, а неприемлемость альтернативы как худшей по отношению к капиталистической системе. Деморализующее воздействие советского опыта по отношению к Западу настолько очевидно, что об этом не нужно рассказывать. Но после краха СССР прошло 10 лет и выросло поколение, для которого Советский Союз - это в какой-то степени исторический и конструктивный миф и которое выстраивает свои отношения с реальностью по абсолютно другой шкале. Мы наблюдаем частичную реабилитацию советского, причем реабилитацию критическую - понятие "левое" и понятие "советское", до этого амальгамированные, теперь разводятся. Так появляется потребность строить что-то новое, опираясь на наличную ситуацию. На мой взгляд, системообразующей является опора на те сетевые структуры, которые уже начали складываться в современном мире. Современный капитализм - это антисетевая, строго иерархичная структура, и то, в чем его основная сила - свободная жесткая конкуренция, уничтожение слабого сильным, - несовместимо с самой структурой сети, хотя без нее капитализм функционировать не может. В этом и заключается парадокс сегодняшней ситуации. На мой взгляд, именно сетевые структуры как раз наиболее совместимы с социалистическими формами организации, с коллективизмом - потому что сеть требует определенной доли коллективизма. Ни одна политическая формация не может существовать без социальной основы, а капитализм 90-х вместо постоянного увеличения этой основы ведет постоянное на нее наступление, потому что при постоянном разрастании социальной базы в какой-то момент превысится критическая точка и тогда встанет вопрос - та ли эта самая система, или это уже что-то другое? Таким образом, капитализм начинают подрывать элементы, необходимые для его собственного существования. Неолиберализм в своем наступлении на общество уже зашел так далеко, что неизбежным становится откат назад и контрнаступление социальной сферы. В беседе участвовали Екатерина Лазарева, Виктор Мизиано Материал подготовил Василий Шевченко © 2003 - Художественный журнал N°51-52