Люська спросила:
- Сдурел ты, что ли?
Он укоризненно сказал:
- Ведьма ты, ведьма.
И погрозил ей топором. Люська завизжала и исчезла, удрала к соседке Элке Кустодиевой, ушла из его жизни, забыл, как звали. Прорубил проем и подтащил раму, но тут приехали белые санитары и стали мешать работать. Гайдамака бросился на них с топором по-настоящему, и санитары тоже исчезли. Вставил раму, заделал цементом, застеклил, зашпатлевал. Сел у окна, сорвал бескозырку с бутылки водки и стал смотреть на Финский залив, на Швецию, Данию, на Мадрид. Все было видно. Санитары больше не приходили, зато по их жалобе явился его старый приятель - участковый инспектор Шепилов, живший в этом же доме.
- Что с тобой, Сашко? - спросил Шепилов.
Гайдамака налил Шепилову стакан водки и сказал в рифму:
Вот и водка налита,
да какая-то не та.
Как ни пробуешь напиться,
не выходит ни черта.
Шепилов все понял: на Гайдамаку снизошел стих. Выпили. Посмотрели в окно.
- Вид на Мадрид, - сказал Гайдамака.
- Да, - сказал Шепилов, глядя на ржавую свалку под торцом дома. - Прочитай еще что-нибудь. Люблю.
- Письмо советских рабочих Леониду Ильичу Брежневу. Но это не мое, народное.
- Народное тоже люблю.
Водка стала стоить восемь.
Все равно мы пить не бросим!
Передайте Ильичу:
Нам и десять по плечу.
Если будет больше
- Будет как и в Польше.
Если будет двадцать пять
- Зимний будем брать опять.
- Хорошо, - мечтательно сказал Шепилов.
- А знаешь, что ответил Брежнев?
- Нет.
Я не Каня, вы не в Польше.
Будет надо - будет больше.
- Знаешь, - грустно сказал Шепилов, - меня выдвигают на партийную работу.
- Хорошо, - сказал Гайдамака.
- Давай еще выпьем. Люблю.
Шепилов любил слово "люблю".
Был июнь, дни смешались, стояли белые ночи. Шепилов тоже исчез. Боязливо заглянула соседка Элка, сказала, что Люська к нему не вернется и надо отдать ей диван.
- Пусть забирает, у меня матрац есть.
Гайдамака срывал бескозырки с бутылок, щелчком отстреливал их в Финский залив, играл на аккордеоне "Раскинулось море широко", смотрел на Рим. Пред ним простирался Вечный Город. Он неплохо его знал по велогонкам. Вот Foro Romano*3, вот Colosseo*4, а вот Campidoglios*5. А вот и Basilia e Piazza di San Pietro*6, где он наехал на папу римского. Гайдамака заиграл "Интернационал", но его затошнило, он побежал блевать, но как ни корячился, ничего не смог из себя выдавить. Он глотнул еще и заснул с бутылкой водки на унитазе.
Проснулся он от пристального взгляда. Дверь в туалет была открыта. К нему в окно со стороны Финского залива заглядывала черная голова. Ночь стояла белая, голова была черная, курчавая, с желтыми белками глаз, окно находилось на шестом этаже, но Гайдамака не очень-то испугался, потому что решил, что спит, а черная голова ему снится.
- Пошел вон, жидовская морда! - пробормотал Гайдамака во сне.
Нет, он не был антисемитом в прямом смысле слова, но с тяжелого похмелья пробормотал первое простейшее оскорбление, которое пришло ему в голову. Потом он глотнул еще, перебрался с унитаза на матрац и опять уснул.
Но не в том дело.
Утром Гайдамака с еще более тяжелого похмелья стал вспоминать и сопоставлять: кто бы это белой ночью в белом венчике из роз, в белой простыне, будто из бани вышел, мог ходить в тумане над водами Финского залива и в его прорубленное окно на шестом этаже заглядывать?
Гайдамака Блока читал, но давно, и до Иисуса Христа додуматься пока не посмел, хотя понял, что его посетил некто божественный, - наверно, папа римский, на которого он наехал. Дальше папы римского религиозная фантазия у Гайдамаки не пошла. И обозвал он папу римского "жидовскою мордой" потому, что папа показался ему похожим на палестинского лидера Ясира Арафата. Папы римские - они тоже архаровцы, потому что сожгли Галилея, так оправдывал себя Гайдамака. Но чем дальше он думал, тем больше понимал, что папе римскому бродить по водам Финского залива - большой нонсенс, и тем больше подкрадывалось к нему страшное подозрение о персонаже Блока из поэмы "Двенадцать".
Гайдамака перепугался до бледности и холодного пота. В самом деле - что же это такое? Он надел видавшую виды велосипедную кепочку с широким козырьком, закинул на плечо свой знаменитый гоночный велосипед "Кольнаго" с дисковыми колесами, крикнул соседке с Люськой, чтоб присмотрели за квартирой, и пустился в велосипедное паломничество из Гуляй-града в Киево-Печерскую лавру к своему знакомому попу-летописцу отцу Павлу, и, приехав, стал осаждать преподобного отца преглупым вопросом: мол, хочу знать, какой национальности был Иисус Христос?
_____________________
1 Критериум - велогонка по уличным лабиринтам.
2 Очень плохо (польск.).
3 Римский форум (итал.).
4 Колизей (итал.).
5 Капитолий (итал.).
6 Собор и площадь Святого Петра (итал.)
ГЛАВА 5
ПРЕДИСЛОВИЕ
Если читатель не одобрит этот роман, я буду удивлен.
Если одобрит, я буду удивлен еще больше.
Ж. Лабрюйер
Автор, испытывая стойкую неприязнь к предисловиям (роман еще не прочитан, а его уже объясняют), послесловиям (роман уже прочитан, а его зачем-то объясняют), по чувствуя необходимость изложить свой взгляд на свой роман и тем самым предупредить недоумения, которые могут возникнуть у просвещенного читателя, решил приводить свои соображения там и так, где и как ему это будет удобно.
ГЛАВА 6
СЕЙ ШКИПЕР БЫЛ ТОТ ШКИПЕР СЛАВНЫЙ,
кем наша двинулась земля.
А. Пушкин
Гамилькар свистнул Черчиллю, тот спланировал ему на голову, вцепился в волосы, сложил крылья, и они покинули Офир в поисках Атлантиды, Эльдорадо и Бахчисарайского фонтана. Тут же началась империалистическая война. Империалисты всех стран накинулись друг на друга. Макконнен XII удалился в Эдем*1. Атлантида была неизвестно где, а Эльдорадо - тем более. Наверно, где-то в Южной Америке. Бахчисарай со своим фонтаном находился в Крыму. Путь к филиалу рая перекрыли германские субмарины, а итальянцы кинули глаз на беззащитную Африку. Пароходик Гамилькара "Лиульта Люси" колесил по Средиземному морю под итальянским флагом, потому что Гамилькару, хотя и не любившему итальянцев, пришлось, прикрываясь их флагом, принять участие в империалистической бойне на стороне Антанты, чтобы под шумок спасти свою родину от итальянского протектората, а самому заделаться офирским Pohouyam'ом.