Когда мы отправились обратно, наш перегруженный звездолет разогнали теориане. Три их корабля буксировали нас чуть не половину пути. Никаких запасов горючего не хватило бы, чтобы придать должное ускорение нашему кораблю, масса которого увеличилась вдвое. Восемь тысяч тонн одних только документов везли мы с собой, восемь тысяч тонн спрессованной информации! Мы с трудом передвигались по тесным проходам между стеллажами и ящиками. Даже в аквариуме Си Многомудрого вместо песка были насыпаны информкристаллы.

Перед стартом нас завалили подарками, но брать их уже было некуда. Лишь по просьбе всего экипажа капитан взял себе теорианского двухголосого поющего котенка (Клемма их терпеть не может), который действительно видит в темноте: одним глазом освещает, а другим смотрит. Я его иногда вместо фонарика использовал, для создания уюта. Напевает себе тихонько дуэтом и светит на страницу, а за стенкой приборы пощелкивают, а ты лежишь у себя в каюте на ящиках, на надувном матрасе, крытом норковым покрывалом, и спускается на тебя покой от сознания выполненного долга…

Так о чем это я? Ах да, о подарках. Лева Матюшин заслужил репутацию великого композитора (упомянутая «Подружка моя», а также «Эй, ухнем», «Ревела буря», «Распрягайте, хлопцы, коней» — это все «его»), так ему пришлось взять как откажешься? — сборник мелодий Теоры, напетых различными ораторами на встречах, симпозиумах и семинарах. Кто сейчас не знает эту поразительную по эмоциональному воздействию музыку.

Настал день, когда мы поднялись на трап катера, — все было погружено, уложено и упаковано. Это был последний рейс. И снова поле космодрома затоплено народом. Не было только детей до шестнадцати лет: они могли не выдержать скорби расставания.

Прощальный доклад исполнил хор сотрудников комиссии по предупреждению желаний. Дедуля прибыть не мог и дирижировал хором заочно. Мы держались.

Потом микрофон взял наш капитан. Он не стал петь. Он сказал:

— Спасибо вам, люди. За радушие, за доверие, за вашу доброту. Мы не говорим прощайте. Мы говорим — до свидания. Прилетайте к нам тоже за песнями…

Ах, уж этот капитан! Он всегда знал, что сказать и о чем промолчать, провидец. Он поднял руки, и над космодромом зазвучала «Лунная соната», наш прощальный подарок Теоре.

Мы постарели еще на год, а на Земле прошло еще тридцать лет. Задолго, когда до Солнца оставались месяцы полета, автоматы включили трансляторы, и наш звездолет стал непрерывно излучать в пространство два слова: «Мы возвращаемся. Мы возвращаемся». И вскоре мы услышали земное:

— Привет вам, родные наши! Мы ждем вас на орбите Плутона. Ваш путь свободен, пространство перед вами чисто. Не бойтесь ошибки. Если понадобится мы примем вас в колыбель.

Эта самая колыбель на наших экранах схематически изображалась в виде гигантского сгустка вихревых электромагнитных полей…

— Мы как-нибудь сами, — пробормотал капитан.

А Лева Матюшин расчехлил гитару и раскрыл сборник теорианских мелодий, с которым не расставался.

— Ничто так не сплачивает космический коллектив, как единство этических и эстетических представлений.

Выдав этот афоризм, Вася изогнул седую бровь и поглядел на меня. Тут даже Клемма и та поняла, чего от меня хотят. Дохнув озоном, она принялась за дело, символически расчищая место для дискуссии: убрала чайный прибор, сняла со стола впечатленца пустотелого, который заправлялся из вазы родниковой водой, и посадила его на окно. Клемма — мой домовый кибер — следит, чтобы в квартире было чисто и красиво, и поэтому впечатленец у меня всегда толстенький такой, гладкий и бодрый… Сегодня Вася опять навестил меня и заодно принес групповой портрет вроде как на неофициальную экспертизу. Впечатленец, чуя халтуру, обфыркал то место, где Вася третий с конца, и мы оба приняли это как должное. Ничего не поделаешь, мнение впечатленца о произведении искусства, как говорят, обжалованию не подлежит. Для меня разговор, который начал Вася упомянутым выше афоризмом, не был неожиданным: в присутствии впечатленца люди всегда почему-то говорят об искусстве. А лично я ценю эту зверушку как огородника, не более того. И уж как-нибудь сам сумею отличить хороший этюд от плохого…

— Насчет этики я согласен, — ответил я, потирая поясницу. — Этика регламентирует отношения в коллективе и тем полезна. Когда же говорят про эстетику, я всегда вспоминаю Тишку.

Вася не спросил меня о связи между эстетикой и собакой, Вася поморщился. Как и все члены нашего экипажа, он не любил вспоминать об экспедиции на Цедну. Это понятно. Выглядели мы тогда не лучшим образом, или, как говорил капитан, вели себя не адекватно.

Я уже рассказывал о наших великолепных по результатам экспедициях на Ломерею, на Теору и другие планеты. Но и мы, прославленные, не были застрахованы от неудач. Что ж, пусть и об этом узнают потомки, пока не поздно… Если бы с нами тогда был Си Многомудрый или Невсос, этого бы не случилось. Но на Земле тогда начались работы по реконструкции днища Тихого океана и была большая нужда в специалистах по донным ландшафтам, а лучше дельфина и осьминога в этом никто не разбирается.

Цедна, рядовая планета, освещаемая своим оранжевым солнцем, была обитаема, и, готовя свой разведочный рейс, мы учитывали это обстоятельство. Если вы помните, тогда с нашей легкой руки началась эпоха открытия обитаемых планет и многие из них десятилетиями дожидались своей очереди на исследование. Разведочных кораблей не хватало, как, впрочем, не хватает и сейчас…

Мы высадились на Цедне, как всегда, оставив звездолет на орбите. Отличная, скажу вам, планета. Зеленая, обильная холодными речками и теплыми морями. Мы летали над ней на махолетах, неспешно разглядывая окружающую красоту. Махолет, он на глюкозе и не заглушает запахов, а планета пахла черемухой. Леса и воды были населены зверьем, в воздухе реяли птицы, в траве звенели насекомые. К вечеру мы неохотно возвращались в свой третий уже по счету лагерь. Ну да, третий. Первый мы разбили на опушке хвойного леса, накрыли территорию защитным полем и лишний раз убедились в мудрости составителей предписывающих инструкций. Наш капитан, к слову, делит все инструкции на: полезные предписывающие и вредные — запретительные. Первые он знает назубок, а что касается запретительных, то, помню, перед стартом пришли мы к нему домой в гости, он вышел к нам, толкая перед собой тележку, и на нем лица не было. «Ну вот, — решили мы. — Капитан никак заболел».

— Ребята, как по-вашему, я человек дисциплинированный? — в голосе капитана звучал непривычный для нас надрыв.

— Он еще спрашивает! — воскликнул Вася Рамодин.

— Тогда все! — сказал капитан. — Отлетались. Старта больше не будет! Вот это, — он кивнул на книжки, грудой уложенные на тележке. — Это запретительные инструкции. Мне с чего-то взбрело в голову их прочесть, затмение нашло. По точному их смыслу нам не то что летать, нам и ходить-то нельзя.

— А ты их забудь! — посоветовал случившийся здесь председатель Государственной комиссии. Старый космический волк знавал составителей инструкций, из которых никто, странным образом, сам в космосе не бывал. Сейчас-то я уже понимаю: тот, кто сам взлететь не может, тот лезет других учить и проверять. Но это так, заметки на полях. Короче, капитан последовал совету умного человека с тем результатом, что мы благополучно стартовали и прибыли на Цедну…

Накрыли мы, значит, лагерь защитным полем и хорошо сделали, ибо утром проснулись от звуков (поле пропускает звук), по сравнению с которыми мартовский вопль гланлиста-микрофонщика, как капитан называет эстрадников, казался колыбельным мурлыканием. Продрав глаза, мы увидели у кромки поля четырех зверей. Представьте себе покрытую пенистой слизью свинью на шести длинных суставчатых ногах, и вы будете иметь то, что надо. То, что будет отдаленно похоже на эту богомерзкую тварь. Умывались и завтракали мы, не глядя по сторонам: какофонию слегка приглушили звукопоглотители, но аппетит уже одним своим видом портили скользкие скоты. Потом мы свернули лагерь, погрузили оборудование в дисколет, и капитан после часа полета выбрал в горах сравнительно ровную площадку, которую мы полдня очищали от камней. У леса, конечно, лучше, но мы были на все готовы, лишь бы не видеть больше этих свиноподобных. Напрасны оказались наши труды: утром двое из них суетились и орали у лагеря, поражая нас отвратной внешностью. Мы могли вернуться на катер, под его защиту радиусом две мегайоты, и тем самым избавиться от этих страшилищ, но капитан решил попробовать еще раз. Третий лагерь мы разбили у глубокой бухты, в окаймлении живописных скал на берегу моря. И что вы думаете, целое стадо вызверилось на нас со скал. Орали они вроде уже потише и не все сразу, но все равно смотреть на них без озноба никто из нас не мог.