В истории науки можно указать лишь немного открытий, возбудивших такую ожесточенную полемику, как открытие Гарвея. Болото отживших мнений всколыхнулось и забурлило. Столкнулись два миросозерцания, две науки: древняя и новая. Гарвей нанес смертельный удар Галеновой физиологии, и над ее трупом разгорелся последний, отчаянный бой.

Гарвей предвидел этот поход в защиту старины. «Мои воззрения так новы, – говорит он, – что я боюсь возбудить вражду не только немногих, но и всего рода человеческого: до такой степени привычка и однажды укоренившиеся мнения овладевают людьми. Тем не менее – жребий брошен; надеюсь на любовь к истине и честность просвещенных умов».

В конце концов надежда не обманула его, но долго пришлось дожидаться, пока любовь к истине одолела слепую привязанность к старине.

В течение десяти лет после выхода в свет «Анатомического исследования» Гарвей оставался одиноким в толпе врагов.

Первым выступил на защиту галеновской физиологии некий Примроз, молодой врач, ученик Риолана, знаменитого парижского анатома. Примроз опровергал Гарвея цитатами из древних авторов, об опытах же не заботился. Сильнейшим его аргументом был тот, что древние, не зная кровообращения, умели вылечивать больных, стало быть, кровообращение – выдумка. Спорить с таким мудрецом не приходилось, и Гарвей не отвечал ему.

Затем явился на поле битвы Эмилий Паризанус, венецианский врач, написавший по поводу книжки Гарвея целую книжищу («Голос глупого познается по множеству слов!» – говорит Экклезиаст), в которой отстаивал самые несостоятельные положения галеновской физиологии. Изложение его так темно и запутанно, что вряд ли он сам понимал свои рассуждения; аргументация не лучше примрозовской. Гарвей и с ним не стал спорить.

Далее заслуживают упоминания: Каспар Гофман, знаменитый в свое время анатом, которого Гарвей тщетно пытался убедить, повторяя перед ним свои опыты; Иоганн Веслинг, один из лучших тогдашних анатомов и ботаников, которого смущало, главным образом, различие между венозной и артериальной кровью; Франзолиус, допускавший и новые открытия, лишь бы они не слишком противоречили древним; Жан де ла Toppe, приходивший в отчаяние от бесчинства новых ученых, каких-то Гарвеев, Пеке, Бартолинов и им подобных, и доказывавший, что факты, на которых они основываются, имеют случайный, патологический характер, тогда как в нормальном организме кровь движется по Галену; Магнассий, защищавший еще догаленовское воззрение, в силу которого левая половина сердца и артерии служат только для фабрикации и распространения по телу духов; философ Гассенди, обладавший лишь малыми сведениями по физиологии, но большой самоуверенностью, как и подобает философу, и другие.

Двадцать лет прошло со времени обнародования книги Гарвея; учение его наряду с ожесточенными антагонистами начинало приобретать и авторитетных поборников, когда наконец «собрался в поход» сам «Мальбруг», «глава и корифей анатомов своего века», Жан Риолан младший, профессор Парижского факультета, ярый противник всех вообще новых открытий, ревнивый сберегатель научного старья и великий охотник до чернильных побоищ.

Стремление к новизне и потрясению авторитетов выводило его из себя. «Нынче всякая шушера лезет с открытиями!» – восклицает он в припадке негодования. Припертый к стене, не находя никаких путных возражений, он все-таки не сдается. «Кровь не обращается – разве случайно!»

Взамен гарвеевского учения Риолан предлагал свою систему – бестолковую, эклектическую путаницу самых несовместимых положений. Он защищает аристотелевское учение о «приливе и отливе» крови, но ограничивает его системой воротной вены. Что касается полой вены, то кровь из нее проходит из правого желудочка в левый по Галену, сквозь перегородку сердца. Впрочем, при сильном волнении крови часть ее может двигаться и по Сервету – через легкие, и даже по Гарвею – из артерий в вены и по ним обратно в сердце.

Риолан посетил Англию, присутствовал при опытах Гарвея, но, хотя и не мог ничего выразить против очевидности, продолжал относиться к английскому врачу с величественным презрением: «Много ты высказал глупостей, еще больше лжи» («Multa te proposuisse absurda, pluraque falsa»).

Спорить с таким человеком было бесполезно, однако Гарвей отвечал ему – частью из уважения к его знаменитости, частью для пополнения и уяснения своих взглядов. Риолан, разумеется, не был убежден и до конца оставался противником кровообращения. Стоит упомянуть также о Гюи Патене, приятеле Риолана, сварливейшем из противников Гарвея. Этот господин ненавистью к новшествам превосходил даже своего знаменитого друга.

«Мы переживаем эпоху нововведений и невероятных выдумок, – жалуется он. – Я даже не знаю, поверят ли наши потомки в возможность такого безумия».

Мольер осмеял Гюи Патена в лице доктора Диафуаруса в «Мнимом больном».

«Мне особенно нравится в нем, – говорит Диафуарус, – что он слепо привязан к мнениям древних и никогда не желает понять, ни даже выслушать доказательств и опытов в пользу кровообращения и других той же закваски мнений».

Он отвергал все новое: анатомию, физиологию, химию (последняя, впрочем, в те времена действительно не заслуживала названия науки), новые лекарства, такие как например, хина, в то время только что вывезенная из Америки иезуитами (откуда и ее название – иезуитский порошок, pulvis jesuiticus). Любимыми выражениями его по отношению к противникам были: «шарлатан», «идиот», «бездельник», «убийца», «неуч». Открытие Гарвея он называет «парадоксальным, бесполезным для медицины, ложным, невозможным, непонятным, нелепым, вредным для человеческой жизни».

Таковы были противники Гарвея.

«Учение о кровообращении, – говорит Гарвей в ответе Риолану, – уже много лет тому назад было предложено миру, подкрепленное многочисленными опытами и доказательствами, доступными для чувств. Никто, однако, не пытался возражать против него, опираясь на наблюдения. Пустые утверждения, ни на чем не основанные отрицания, вздорные придирки, оскорбительные эпитеты – вот все, что досталось на долю автору и учению. Как волны сицилийского моря, вздымаемые ветром, бросаются на скалы вокруг Харибды, шумят и пенятся, мечутся туда и сюда, так бушуют и те, кто пытается противопоставить софистические и лживые рассуждения очевидному свидетельству чувств».

Как бы то ни было, жалкие выходки примрозов и гюи патенов находили отклик в толпе докторов и профессоров. Парижский факультет, а за ним и вся французская школа решительно отвергали кровообращение. Замечено было, что в Лондоне ни один доктор старше сорока лет не принял нового открытия. Гарвея объявляли сумасшедшим; он потерял значительную часть своей практики; пытались даже, но безуспешно, очернить его перед королем как вредного и беспокойного человека…

Но «тщетно стараются бездарные и несведущие люди опровергнуть или доказать диалектическими ухищрениями то, что может быть опровергнуто или доказано только опытом и наблюдением» (Гарвей, 2-й ответ Риолану).

Мало-помалу воззрения Гарвея начали приобретать сторонников. Декарт первым признал кровообращение (1637) и немало способствовал торжеству нового учения (скорее, впрочем, авторитетом своего имени, чем какими-либо доказательствами в пользу кровообращения, так как великий философ и математик был довольно жалким физиологом и внес в эту науку много путаницы). Года через два в защиту гарвеевского открытия выступили анатомы Дрэк и Регий; еще более авторитетного поборника приобрело оно в лице знаменитого йенского анатома Рольфинка. На своей родине Гарвей также нашел союзников наряду с многочисленными врагами; в числе первых особенно отличался друг и поклонник Гарвея, доктор Энт, написавший в защиту его воззрений обстоятельную «Апологию» (1641).