Он и Вальцев опять не одобрили ориентировки Крюкова по Лесным озерам. Ярко выраженная тенденция учить, недооценка опасности текущего момента и мягкотелость, не исключено, что и усугубленная болезнью.

Крюков был немного обижен пустяковым заданием. «Котов» он ни капельки не боялся. Налетчики с Сортировочной и дезертиры опаснее. Но когда раздражение улеглось, а происшествия в Заостровской волости и Лесных озерах отдалились, они стали казаться Крюкову мелкими осложнениями. На Лиговке, в пропитанной сыростью и табаком камере уголовного надзора, перед ним мелькали сцены куда неприятнее. Нескончаемое шествие, выражаясь по-старорежимному, блудниц — случалось, правда, и высокой пробы — угнетало. Артистки кордебалета и кабаре с визитными карточками великих князей в сумочках, офицерские вдовы, горничные из меблированных комнат, нерусские гувернантки, продавщицы разгромленных магазинов готового платья, парфюмерии и галантереи, опять горничные из благополучных в прошлом семей, девицы прихлопнутых публичных домов, работницы всяких специальностей, потерявшие места на фабриках, белошвейки, модистки… Попадались даже курсистки! Словом, камеру после облав наполняли не только профессионалки, но и те, кого события вышибли из колеи. А уж о дореволюционных сводницах и нечего упоминать. Их на Лиговке пруд пруди.

Легко отдать приказ — проституцию ликвидировать. Легко организовать облавы. Несложно ежевечерне с помощью постовых милиционеров сгонять ночных бабочек с тротуаров. Довольно просто вычистить подозрительные заведения. В конце концов можно сбившихся с пути сагитировать и даже попробовать устроить на работу, хотя биржа труда и так трещит: тончайшей квалификации мастера не знают, куда приткнуться. Все это находилось в пределах достижимого. Однако спустя год после Октября Наркомвнудел констатировал, что проституция в Петрограде почему-то не устранена из городской жизни. Зимой с 1918-го на 1919-й проституцию добивали особенно упорно, но она не менее упорно пыталась приспособиться к новым условиям. До революции узаконенной плешкой, где прогуливался «товар», считался правый тротуар Лиговки. Теперь Лиговка внешне чуть ли не самый благонравный район. Никаких криков и бурных сцен. Между тем большинство задержанных цепляли клиентов по-прежнему именно на Лиговке, а не где-нибудь. И непостижимое обстоятельство! В дурную погоду женщин арестовывали в два-три раза больше против обычного. Кашпурчак объяснял это тем, что сырым, промозглым вечером мужчина чаще нуждается в подруге, а проститутки стараются наверстать упущенное.

Знатока петербургского дна, бывшего агента частной полиции нравов, Яна Осиповича Кашпурчака, обрусевшего чеха, уголовный надзор привлек на службу по необходимости. На женский вопрос он давно сформировал особый взгляд и проповедовал оригинальную философию. С первых дней знакомства Кашпурчак щедро делился опытом, растолковывая Крюкову удивительные приемы своего странного ремесла. В рассуждениях агента встречались знаменитые фамилии. Не захочешь, а вздрогнешь. Ян Осипович никого не щадил и нередко возражал таким признанным авторитетам, изображавшим проституток, как Достоевский и Толстой.

По мнению Кашпурчака, мировая проституция не всегда голый разврат, гнусный и подлый, не всегда удовлетворение похоти и средство богатой наживы или нищего заработка. Еще Достоевский сетовал на то, что некуда податься русскому человеку, негде провести вечерок. Действительно, некуда и негде! Что бывалый агент знал доподлинно. И он, то есть одинокий человек, шел на улицу, брал первую попавшуюся, покупал бутылку вина, дешевой снеди и забивался в какой-нибудь угол и в том углу обретал жалкие минуты забвения.

Проституция, правда, крайне редко расцветала пусть мимолетными — опять оговорка! — но поражающими воображение чувствами, и Ян Осипович сыпал примерами, которые выжимали из слушателей слезу. С каким подозрением относился к нему на первых порах Крюков! Но каждый знаток потому и называется знатоком, что мыслит нетривиально. Целые ночи напролет, когда за окном противно посвистывал насморочный ветерок, они коротали в подобных содержательных беседах, прерываемых очередной кучкой несчастных полупьяных женщин, которых свозил в камеру дежурный автомобиль. Крюков дал положительное заключение о деятельности Яна Осиповича и устно отрапортовал: «Старик женскую душу чует, сердечно работает, без рукоприкладства и оскорблений».

— Ну, ну, — подивился Вальцев, — посмотрим летом на ваши успехи.

Член коллегии и председатель дисциплинарной тройки Оскар Тункель пригласил замзава Иногороднего отдела Скокова в кабинет.

— Слушай, Ваня, — сказал он мрачно, — снимай своего протеже с бабьего насеста и гони на трое суток в город Красный. Честью клянусь, что не больше недели он там проваландается. Некого послать, ей-богу. Крупную птицу зацепили. Вот поинтересуйся у Вальцева.

Вальцев как раз переступал порог. Хоть они были близкими друзьями, но спорили и даже ругались по любому поводу до остервенения, одновременно призывая друг друга в свидетели. Вальцев, мол, не даст соврать! Оскар правду-матку режет и никогда не лжет!

— Жаль, — сморщился Вальцев. — Парень вроде бы на Лиговке пришелся ко двору. Нельзя ли все-таки найти кого?

— То трое суток, то неделя, — недовольно промямлил Скоков. — Еще шлепнут, с кем я останусь?

— Некого мне искать и негде! — закричал Тункель, произнося слова и фразы слитно. — Всевразгонераненыиубитыилибольнытифом… — Здесь он запнулся и затем проследовал в нормальном темпе: — Обсуждению не подлежит, товарищ Скоков. Выполняй, пусть я и солидарен с Вальцевым, что твой Крюков пришелся на Лиговке ко двору. Не разложился, не скурвился, а наоборот. Мастерскую там для проституток с Кашпурчаком организовал. Прямо-таки розовый сон Веры Павловны. Ты направь ему в помощь еще стажеров, чтоб не заглохло.

— Какой Веры Павловны? — забеспокоился Скоков. — Что на Обводном канале малину держала?

Тункель мрачно уронил:

— Нет, это совсем другая. После побеседуем. — И он повернулся худощавым, крепко сбитым корпусом к Вальцеву. — Я настаиваю на отстранении и немедленном расстреле Зильбера. У партии собственные законы, Вальцев, и игнорировать их ради тебя нет смысла.

Скоков по опыту знал, что ничего хорошего сейчас не произойдет, возражать бесполезно, и тихо убрался в коридор. Вечером он телефонограммой вызвал к себе Крюкова.

— Все! — резанул грозно, почти как Тункель. — Наотдыхался. Хватит тебе за юбками гоняться да жиреть на пайковых харчах. Поезжай-ка в Красный и разбери жалобы… Да перед поездкой приоденься. Вальцев обращал внимание, что бродишь по коридорам, как оборванец. Вот тебе ордер на реквизированное. Кожанку заведи, краги, фуражку какую-никакую. К серьезным людям вход иметь будешь. А то на попрошайку смахиваешь, а не на наркомвнудельца.

— Я реквизированного носить не желаю. Зарплату вперед дайте, я куплю на толкучке, — ответил Крюков.

— Чего ты такой принципиальный? Где я тебе возьму зарплату, да еще вперед? — рассердился Скоков. — Один ты правильный, а все жулики?

— Мне и так не холодно, — усмехнулся Крюков, подобрав со стола мятые бумажки.

Затем он подал начальнику руку и после пожатия направился к двери.

— Погоди, — догнал его Скоков и притянул к себе. — Ты что? Сдурел? Тебе власть выделяет, а ты своим отказом и ее обижаешь, и нас оплевываешь, своих товарищей.

— Я никого не оплевываю, но для себя я сам власть, товарищ Скоков. — И Крюков распахнул тяжелую половинку. — Ясно?

— Ну, не хочешь — не надо. Будь здоров. А ты, часом, не сектант, не раскольник? — И Скоков зло засмеялся. — Ну ладно, не сердись.

Оставшись один, он попытался восстановить в памяти облик строптивого подчиненного, но ничего, кроме потрепанной шинели, рыжих разбитых сапог и пары голубых, с птичьим выражением глаз, так и не сумел вообразить. Глаза смотрели немигающе, настороженно и внимательно. Немного удивленно. Как у голодной вороны. Они как бы заслоняли прочие черты, и Скоков решил при очередной встрече, не откладывая в долгий ящик, разобраться в Крюкове детальнее.