Мои слова причинили Джунзу страдания. Не могу видеть чужих мук! Я хотел оставить его в покое, но вдруг подумал: если гуру его секты опытный психолог, то заготовил, конечно, какой-то способ борьбы с сомнениями в подмятых душах, внедрил в психику какие-то формулы поведения. Они сработают немедленно, когда… Этот запах!.. Я похолодел при мысли, что обрек Джунза на мучительную смерть. Он же пропитан горючим составом! И малейшая искра превратит его в факел! Очиститься от скверны сомнений самосожжением – это вполне в духе человеко-монстров, оберегающих свои завоевания. Такое уже бывало…

Свободных мест в салоне было много, я подсел к Джунзу. Мне следовало отказаться от своих жестоких слов, опровергнуть их какой-нибудь иезуитской ложью, чтобы укрепить Джунза в его вере. Только так можно было бы его спасти – если на самом деле в него заложено самоубийство как средство против сомнений… Я прикоснулся к его напряженной руке. Он дернулся, перестал петь.

– Ну что вам еще? – простонал он и торопливо вытер грязным рукавом мокрую щеку. – Да, да, я нищий интеллигент! Из России! Я пришел к даньчжинам сам! Вы это хотели узнать? И теперь прошу вас, очень прошу…

Вместо заготовленной иезуитской лжи я внезапно предложил ему ехать со мной в Тхэ, в святую обитель даньчжинов, где все пропитано памятью о Небесном Учителе и его духом. Ведь мне все равно придется, по-видимому, нанимать ассистентов и рабочих из местных жителей.

Он ошеломленно смотрел на меня, забыв вытереть вторую щеку. Исчадие ада соблазняло верующего приобщением к богу, чего не хотели так сразу дать братья по вере. Паломничество – мощный стимул веры. Паломничество надо заслужить. А Джунз пел еще гимны «низших ступеней».

– Нет, нет, не могу… без разрешения, – заговорил он голосом счастливого человека. – Как же так вот… сразу… Мне поручено… я совсем забыл…

До конца рейса я помогал ему продавать священный товар. Пассажиры были уверены, что меня только что, буквально на их глазах, обратили в даньчжинскую веру, и с удивлением раскошеливались. Некоторые просили у Джунза автографы.

Мы успели поговорить о Ганди, Марксе, Достоевском. Джунз был рад, что я что-то смыслю в литературе, и доверительно сообщил: он уже выбрал себе монашеское имя – Кармхаз, это от «Карамазов». Потрясающе! Достоевский – один из авторитетов в научной монстрологии, провозгласивший защиту личности от любой глобалистики. И вдруг – такая любовь к нему русских даньчжинов. Что у них там, в России, происходит?

В аэропорту Тнекта Джунз нервничал, озирался, потом увидел кого-то в толпе встречающих и побледнел.

– Я только деньги отнесу… – прошептал он, боясь смотреть мне в глаза.

– Подождите немного, и мы вместе…

– Нет, нет! Я должен сам…

Я понял, что он не вернется. Что же делать? Ведь пропадет – с его-то книжной душой! С крепкими чувствами!

Ну какой из меня депрограмматор! Только человека загубил.

– Подождите, Джунз! Перед тем, как нам расстаться… Да что же такое!.. Я в отчаянии, честное слово…

– Все хорошо, доктор Мартин, – попытался улыбнуться он.

– Ну подождите! Об одном только прошу вас, обещайте… Перед тем, как… ну, если вам станет очень и очень трудно… ну хоть в петлю головой… Прочитайте то, что вам оставлю. Обещайте!

И я написал на обороте религиозной листовки (чтобы не выбросил, не порвал) те слова, которые когда-то заставили меня рыдать. Когда я сам был на грани… Завещание Уильяма Сарояна из его последней книги.

«Читатель, послушай моего совета, не умирай, только не умирай, ведь это безвозвратно, люди ведь кривят душой… знаешь, они подумают, что раз ты умер – так и надо, нет, не надо, и потому не делай этого, не умирай, придумай что хочешь и держись, ведь еще много времени впереди, давай дотянем до лета, а потом до зимы, придумай что-нибудь – или не придумывай, а просто ходи, носи свою любимую одежду, радуйся, что смотришь вокруг себя, что двигаешься… а если тебе покажется, что выхода нет, знай, что это только тебе кажется, может, просто все так сложилось – плохая погода, голод, стужа внутри, но ты ухватись изо всех сил и держись, и подожди, а пока ждешь, пойди и раздобудь… свежего хлеба прямо от булочника, пойди купи буханку… откуси кусок, медленно прожуй его, а потом проглоти, вот ты и живешь, вот это и есть жизнь, а если хочешь отпраздновать час своей жизни, вскипяти, старина, липтоновского чая, налей его, без сахара и молока, и пей маленькими глотками, и помни – ты живешь и никому не причинил вреда, никакого вреда».

Уезжая с площади аэровокзала на такси, я увидел кучку замызганных, вроде Джунза, нищих, поющих под аккомпанемент музыкальных палочек и бронзовых крохотных тарелок. У их ног дымились какие-то черные кости. Чуть в отдалении благочестиво молчала толпа любопытных.

– Что это? – спросил я шофера. – Остановите!

– Какой-то иностранец сжег себя, – ответил таксист. – Многие приезжают сюда, чтобы стать прахом на святой земле…

Я выскочил из машины и бросился к нищим. Меня придержал за рукав смуглый вежливый полицейский.

– Это же убийцы! – сказал я, должно быть, с ненавистью. – Надо же что-то делать!

Полицейский внимательно смотрел мне в лицо.

– Вы ошибаетесь. Он сам. Все было честно, слава богам. – И, подумав, добавил:

– Мешать не надо.

– Мешать не надо, – повторил я. – Мешать не надо… В этой корявой фразе на английском языке была бездна философии.

– Вам плохо? – участливо спросил полицейский, беря меня под руку.

Я оттолкнул его излишне сильно – он шлепнулся на брусчатку, взбрыкнув тонкими ногами. Все было как в бреду. И русский даньчжин, превращенный в вязкий шлак, и молчаливая толпа, и разозленный полицейский с дубинкой в руке.

Уладив все формальности с полицией, с религиозными и природоохранными ведомствами, совершив два десятка стремительных визитов к «нужным» людям, бегу из столицы. Я на земле Небесного Учителя! Я начинаю главное дело своей жизни. И вот я уже еду в битком набитом автобусе, похожем на деревянный гроб, пересаживаюсь в другой, еще более тесный, поднимаюсь по тряской дороге выше стратосферы и все время пытаюсь что-нибудь увидеть в просвет между чьим-то потным бюстом и чьей-то потной спиной. Я отмяк душой. Что значит оказаться в плотном контакте с людьми! И многое забытое вновь начинает мне нравиться – запахи, звуки, новые впечатления, пыль на зубах. Жизнь! Огромное удовольствие мне доставляют неторопливые разговоры попутчиков. Я понимаю даже фразеологические обороты! Улавливаю диалектные и просторечные слова, неизвестные академическим учебникам и словарям.

Люди говорили о священных тиграх, о ценах на базарах и в лавках, о приближающемся сезоне дождей, о жертвах богам, о старческих недугах каких-то уважаемых монахов. И об облаве на тэуранов. Меня восхитило это красивое и жуткое словцо – «тэуран». Оно мне известно по даньчжинскому эпосу, известному в Европе под названием «Пу Чжал, князь тэуранов». В переводе со старотибетского, явившегося основой для многих гималайских языков, «тэуран» – это «живой мертвец», вроде африканских зомби, то есть существо без души, вылезшее по какой-то серьезной надобности из могилы. Типичный фольклорный монстр. И вот люди говорят о фольклорных монстрах как о фактах жизни – столько-то человек было в облаве на них, столько-то погибло…

Я спросил, как они выглядят, эти тэу, тэураны. Оказывается, до сих пор никто не видел даже их следов. Но как же погибшие участники облавы? Их трупы – и есть единственный след, ответили мне.

Тэураны… Есть ли какая-нибудь связь между ними и Небесным Учителем? И распространением даньчжинизма в мире? По-видимому, есть. Ведь в застойных системах все чуждое и новое неминуемо отторгается.

Автобус остановился, и все пассажиры разом полезли на свежий воздух. Я вышел последним и увидел каменистую ровную площадку на самом краю пропасти и хижину, сложенную из дикого камня. Металлическая табличка на придорожном приземистом столбе объяснила на дюжине самых ходовых языков мира, что отсюда начинается буферная зона заповедника и что до крепости-монастыря Тхэ – 25 миль. Вокруг вздымались синие невероятные вершины с белыми сверкающими макушками. Далеко внизу, как будто совсем в другом мире, застыло бурное море зелени. Там было то, что в туристских буклетах именуется горными джунглями Ярамы.