Ангел–хранитель настойчиво домогался помочь обвиняемому.

— Вы что же, настаиваете на том, что именно по вашей вине пострадал больной?

На этот вопрос ответа не последовало. Врач скучающим взглядом обвел судей и как бы в знак того, что ему нечего добавить, опустил голову.

— Почему вы не отвечаете? — спросил судья.

— Вы предупреждали меня, что не на все вопросы я обязан отвечать.

— Ну да, конечно, — едва скрывая досаду, согласился судья.

Этот упрямец становится невыносимым, он словно добивается обвинительного приговора. Уж не желание ли это покрасоваться перед друзьями и посмеяться над судом? Почему он не отвечает на вопросы, какие причины вынуждают его молчать?

Смутное чувство подсказывало судье, что следует проявить терпение, добиться доверия обвиняемого, как бы это ни было трудно. Он осведомился у заседателей, нет ли у них вопросов, и продолжал:

— Уверены ли вы, что в анализ клинической лаборатории не вкралась ошибка. Ведь всякое бывает…

Обвиняемый снова промолчал.

— Почему вы не отвечаете? — спросил судья.

— Мне не хочется об этом говорить, — последовал спокойный ответ.

— Вы можете потребовать, чтобы анализ был проведен вторично. Ведь в нем все дело, не так ли?

— Проверять анализ не стоит, — после короткого молчания ответил врач. — Ведь я и впредь буду лечить сырым мясом и, что бы ни говорили, в любой стадии болезни вводить уротропин…

— Зачем вы это нам говорите, — начинал уже сердиться судья, — ведь уротропин дозволенное средство.

— Дозволенное, — с усмешкой, показавшейся судье вызывающей, проговорил врач, — однако же никто не станет давать его больному, когда показаны другие средства, хотя бы они и были бесполезны. Не показано уротропином лечить психических больных, а я лечу, и небезуспешно.

Сумасшедший человек, уймется ли он наконец!

— Выложите уж сразу все, что вы себе позволяете, — резким движением отодвигая дело, запальчиво проговорил судья.

— Всего не перескажешь, — самым серьезным образом ответил врач, — уротропин, как и сырое мясо, укрепляют больного: одно своими сокровенными соками, а другой — обезвреживая продукты жизнедеятельности организма. Я не раз убеждался, как целебно действуют на больного ничтожные дозы пчелиного яда…

— Что такое? — испуганно спросил судья. — Какой яд?

— Пчелиный, — ответил обвиняемый. — Вы разве не слышали?

— Слышал, — с мрачной решимостью проговорил судья.

Он сделал знак обвиняемому сесть, пошептался с заседателями и объявил:

— Суд, совещаясь на месте, постановил: дело слушанием отложить, пригласить в судебное заседание в качестве эксперта представителя общества врачей–терапевтов.

Зал опустел. Судья, обернувшись к окну, долго глядел вслед удаляющемуся Лозовскому и сопровождавшим его друзьям.

Врач и его спутники шли молча. Злочевский был занят собой, вернее — своей шляпой и полами непокорного пальто, причинявшими ему много хлопот. Шляпу он вначале небрежно нахлобучил на лоб, но, сообразив, что общество молодой женщины обязывает его быть внимательным к своему туалету, до тех пор вкривь и вкось пересаживал свой головной убор, пока студеный ветер не положил этому конец: шляпа сорвалась с головы и легко покатилась по тротуару. Затем начались нелады с полами пальто, склонными распахиваться навстречу ветру. Не то чтобы на них не было пуговиц или петли пришли в негодность, — случилось, что те и другие перестали совпадать, уцелевшие пуговицы выскальзывали из растянутых петель, а там, где петли сохранили упругость, не хватало пуговиц. Подобного рода незадачи не слишком беспокоили Валентина Петровича. Уверенный в том, что ему незачем особенно заботиться о внешности — «мертвые нетребовательны и под халат не заглядывают», — он все реже занимался своим гардеробом. Пусть об этом заботятся врачи — им положено манерами и одеждой блистать, пусть, наконец, пекутся о своей наружности те, кому есть перед кем красоваться. У него нет ни жены, ни возлюбленной, и дни его проходят в секционной. Конечно, пора бы пальто обновить, сорочка великовата… Он дважды пытался приобрести другую, но в последнюю минуту не мог вспомнить номера. Пробовал записывать, но в нужную минуту куда–то исчезала записка…

Евгения Михайловна шла рядом. Ее неторопливые движения и молчание вынуждали мужчин умерять свой шаг и удерживали от разговора. Время от времени она окидывала взглядом спутников и, уткнув подбородок в воротник, продолжала свой путь.

Евгения Михайловна была еще сравнительно молода — на вид не старше тридцати пяти лет. Хорошо сшитый жакет из дорогого меха выгодно подчеркивал линии ее высокой и стройной фигуры. Искусно вывязанный и отороченный шелком алый шейный платок кокетливо высовывался из–под ворота жакета, соболья шапочка, сдвинутая набок, открывала густые каштановые волосы, собранные в пучок, драгоценные камешки украшали кончики маленьких розовых ушей.

Семен Семенович словно не замечал своих спутников. Взгляд его, устремленный вдаль, и неровный шаг, то уносивший его в сторону, то далеко вперед, говорили о том, что мысли Лозовского все еще перед судом, и кто знает, какой высокой инстанции…

Первым заговорил Злочевский. Он сделал попытку застегнуть пальто, рывком натянул перчатку и, убедившись, что из нее высунулись наружу три пальца, спрятал руку в карман.

— Подумать только, какую ересь ты там наплел, — неприязненно поглядывая на Лозовского и искоса наблюдая за Евгенией Михайловной, проворчал он. — Ты замучил судью своей болтовней.

Лозовский с удивлением повернул голову и спросил:

— Что такое? При чем тут судья?

— Объясни нам бога ради, к чему были твои лекции? Какой в них толк?

— Ах, ты об этом… — с притворной серьезностью, одновременно выражающей сожаление и раздумье, проговорил он. — Я не делаю секрета из своей врачебной практики, почему бы и судье этого не знать. — Он мельком взглянул на свою спутницу и, не встретив поддержки, простодушно добавил: — Ты считаешь, что я переусердствовал, ссылки на историю были излишни? Я не согласен с теми, кто полагает, что суду история медицины противопоказана.

Анатом решительно отклонил шутку врача и с недоброй усмешкой спросил:

— Не делаешь секрета! Зачем же было в молчанку играть? Тебя спрашивают, почему Андросова увезли из больницы, ведь ему становилось лучше, — ты молчишь. Почему его жена обратилась с жалобой к прокурору? Опять молчок. Суд интересуется, по твоей ли вине больной пострадал, уверен ли ты в этом, — снова гробовое молчание. Ты будто кого–то прикрывал, уж не меня ли? Так бы судье и сказал: меня в институте нагрели, анатом подвел или в лаборатории сфальшивили, во всем виноват профессор Пузырен Ардалион Петрович, он каверзу устроил, свинью подложил, держите его, судите, и так далее. Что с ним миндальничать?..

— Вы как в воду глядели, — тихо произнесла Евгения Михайловна. Она не подняла головы, и трудно сказать, намеренно ли прячет она лицо, или просто нежится в меху.

Лозовский не спешил с ответом, он вернулся к своим размышлениям, и Злочевский не преминул напомнить ему о себе.

— Ты так и не ответил, кого ты прикрывал своим молчанием?

— Я не могу удовлетворить твое любопытство, — с притворным смущением признался он, — ты должен меня понять. Сказать тебе то, чего я не говорил суду, значило бы проявить неуважение к закону…

Насмешка врача не обескураживает анатома, он сует руки в карманы, надвигает шляпу на лоб и с выражением глубокого пренебрежения продолжает:

— Зачем ты заверял судью, что опыты на людях — достойное дело. Ведь мы себе этого не позволяем.

— У него трудная и невеселая работа, — с той же притворной наивностью произносит Лозовский, — моя историческая справка, как ты мог убедиться, немного его развлекла.

— Вы слышали, Евгения Михайловна? — едва сдерживая свое раздражение, нервничает Злочевский. — Нет, до чего этот человек нестерпим!

— Да, слышала, — со спокойной уравновешенностью, скорей рассчитанной на то, чтобы успокоить вопрошающего, чем обнаружить собственное мнение, отвечает она.