Труда (удрученная, Шефу). Я сказала что-то не то?

Шеф. Правду.

Труда. Но всегда надлежит говорить правду.

Шеф. Не в Париже.

Труда. У нас женщины очень гордятся тем, что они бабушки.

Шеф. Это у вас, а не у нас. Вот поэтому мы время от времени и воюем. Мы вас слушаем, Дюплесси-Морле!

Дюплесси-Морле (достает свои рукописи). С вашего разрешения, я прочту сначала материал прошлой недели. По-моему, он удался. Я назвал его «Хорошая телятина не подводит». Пикантно, не правда ли? (Начинает читать.) «Кто бы сказал, что в глубине невзрачного тупичка, в одном из самых простонародных…

Люси (все это время неприязненно разглядывавшая Мелюзину, неожиданно). И все-таки, Мелюзина, я хочу вас кое о чем спросить.

Мелюзина (делая вид, что только что ее заметила). Ах, Люси. И вы здесь? Добрый вечер! Забавно, что вы вроде бы здесь, а вас совсем не замечаешь. Сама скромность. Прямо, душенька, под цвет стен.

Люси (уязвлена). Мне нет необходимости возвещать о своем появлении звуками фанфар.

Мелюзина (возмущенно, еще более гнусавым, чем обычно, голосом). Что вы хотите этим сказать?

Люси. А вы подумайте. Я только хотела спросить… От кого исходит инициатива этого воззвания? От ГПСА?

Мелюзина (сухо). Нет. От ГПМ.

Люси (усмехнувшись). ГПМ! Вот новость. Я-то думала, они уже полностью промаоистские!

Мелюзина. Вы отстаете от жизни, милочка. В ГПМ наметились две тенденции: промаоистское меньшинство – новое МПРС с Понсом-Монтроем во главе и неотроцкистское большинство ориентации Гессман-Лубштейн, придерживающееся линии ГПР.

Люси. А МПП?

Мелюзина. Устарели. Реакционеры. С ними уже никто не идет на контакт. Ваш крошка Штерман уже вне игры.

Люси. Тем не менее Штерман не салонный гошистик! Он это доказал!

Мелюзина. В вашей постели?

Арчибальд (скучным голосом). Да будет вам. По-моему, мы с вами слишком далеко заходим… Давайте лучше послушаем Дюплесси-Морле. Продолжайте, Дюплесси-Морле, продолжайте!

Дюплесси-Морле (со скрытым раздражением). Где я остановился?

Шеф. В тупичке.

Дюплесси-Морле (задетый). Тем хуже. Итак, продолжаю: «Хорошая телятина не подводит». (Читает своим высоким голосом.) «Кто бы сказал, что в глубине невзрачного тупичка, в одном из самых простонародных, я бы даже сказал, самом простонародном из пригородов столицы можно получить самое аристократическое из телячьих сотэ? Выдержанное, ароматное, легкое, с тем неуловимым привкусом, который умеют придавать своим блюдам лишь домашние хозяйки, но в то же время сотэ, деликатное на вкус и аппетитное на вид, принципиальное в своей верности классической моркови и дерзостно-храброе в выборе сортов лука…».

Люси (кричит). Можно говорить о Штермане что угодно. Даже что он мой любовник. А это правда…

Арчибальд (возмущенно). Люси! Но ведь есть же все-таки приличия.

Люси (вне себя)…зато его избивали в Божоне и он три года работал у Рено простым рабочим. И ездит он на малолитражке. И в дни демонстраций не отправляется к Бастилии задворками в роскошном «Мазерати», принадлежащем Дюплесси-Морле.

Мелюзина (вскакивает, орет ей в ответ). Дюплесси-Морле выбирает марки машин, какие хочет. И его миллионы, милочка, никого, кроме него, не касаются. А его машину и шофера я беру, потому что у меня нет других и потому что я всегда была слишком нервной, чтобы научиться самой водить. И его набитый кошелек мне так же противен, как и вам. Впрочем, он прекрасно знает, что, когда структуры этого омерзительного общества будут изменены, его первого заставят выложить все денежки до последнего су. Полностью!

Дюплесси-Морле (любезно, Шефу). Если что останется. Ибо приближение этой революции, которая все никак не приблизится, обходится так дорого, что мой капитал может оказаться вещью сугубо теоретической. Я, голубчик мой, окажусь выпотрошенным раньше. Мой дед содержал половину кордебалета «Гранд-Опера». Домашние упрекали его в том, что этим он сильно порастряс фамильный аспирин. А балеринки, поверьте мне, обходятся дешевле гошистов. И потом, от них все-таки бывали компенсации.

Мелюзина (визжит, трагически). Все-таки вы низкий человек, Дюплесси-Морле! А я люблю народ! И запрещаю вам сомневаться в этом, глупая скотина! У меня это идет от нутра! И стоимость ваших автомобилей здесь ни при чем.

Арчибальд (важно). В самом деле, Дюплесси-Морле, думаю, что понимание народной действительности, чаяний, нужд, прав народа не имеет ничего общего с привычкой – сугубо временной – к относительному комфорту социального класса, в котором мы волей судеб были рождены.

Роза (обносит напитками всех присутствующих). Еще немного шотландского виски?

Арчибальд (рассеянно). Нет, пожалуй, немножко бурбонского.[9] По-настоящему я люблю только бурбонское. (Продолжает прерванное рассуждение.) Главное – наши убеждения. И сомневаться в этом – значит играть на руку реакции.

Мелюзина (к Дюплесси-Морле). Да, у меня три норковых манто! Да! Одно, кстати, протерто до дыр. Но эти манто для меня ничто. Главное то, что я делаю. Сартр сказал, что человек – это сумма его поступков. Я прекрасно умею обходиться джинсами и водолазкой. И вы это знаете так же хорошо, как я.

Арчибальд. Мне кажется знаменательным и очень существенным, что в среде прогнивших буржуа – они в своей гнили так же невиновны, как народ в своей нищете и бескультурии, – зарождается самосознание. (Констатирует.) Кончилось бурбонское. Пойду принесу. (Выходит.)

Труда (слушает с разинутым ртом, тихо, Шефу). О чем они говорят?

Шеф (четко). Вздор.

Труда (встает, приседает). Спокойной ночи, мсье. Мне пора идти к ребенку. И потом, из-за того что я плохо знаю французский, я не все еще достаточно хорошо понимаю.

Шеф. Успокойтесь. Я безупречно владею французским, но тоже не понимаю. Доброй ночи!

Труда поднимается наверх.

(Оборачиваясь к Дюплесси-Морле.) Что если нам вернуться к телятине? Все веселей.

Дюплесси-Морле (только того и ждал). Охотно. Итак, на чем я остановился? Тем хуже, начну сначала. (Читает.) «Хорошая телятина не подводит. Кто бы сказал, что в глубине невзрачного тупичка, в одном из самых простонародных, я бы даже сказал, самом простонародном из пригородов столицы можно получить самое аристократическое из телячьих сотэ? Выдержанное, ароматное, легкое, с тем неуловимым привкусом, который умеют придавать своим блюдам лишь домашние хозяйки, но в то же время сотэ, деликатное на вкус и аппетитное на вид, принципиальное в своей верности классической моркови и дерзостно-храброе в выборе сортов лука…».

Внезапно врывается Арчибальд, вопя как сумасшедший.

Арчибальд. Прекратите! Прекратите! Прекратите!

Дюплесси-Морле (в ярости). Опять! Да надо мной здесь издеваются!

Арчибальд (к Люси, кричит). Там Грацциано! У него автомат! Дверь! Быстрей дверь! Немедленно вызывайте полицию! (Прячется за кресло, визжит.) Спрячьте меня! Меня нужно спрятать! Заслоните меня! Он тогда не посмеет стрелять!

Шеф (выходит вперед). Ну, что вы так кричите? Что происходит?

Люси (блокирует дверь). Это Грацциано. Он в прихожей. У него автомат. Он ищет Арчибальда. Он повсюду говорит, что он его убьет.

Шеф. За его книги? Они, конечно, дурны, но все же…

Арчибальд (ища угол небезопасней). Необходимо меня спрятать! Необходимо меня спрятать! И немедленно предупредить полицию! Он же сицилиец! Вы не знаете, какие они звери!

Шеф. Да ведите же себя приличней, бог мой! Ведь смешно же так паниковать. Этот человек, конечно, просто пугает! Парижские издатели не стреляют своих авторов из автомата, что бы они там ни сделали. Есть другие способы! Я пойду поговорю с ним!